Георгий Березко - Необыкновенные москвичи
Она повернулась на вертящемся стулике и ожидающе-доверчиво посмотрела на Глеба; косо поставленная крышка рояля вздымалась позади нее, как черный парус над ладьей, готовой плыть дальше. Голованов, заспешив, сказал:
— Здорово! Мощно у тебя получается...
— Нет, правда, тебе понравилось? Я давно не играла эту вещь... — Даше хотелось услышать что-то еще, более определенное.
— Евтерпа не сыграла бы лучше, — сказал Глеб. — Муза музыки и лирической поэзии. То есть наша общая муза. — Он не нашел, как уж лучше отблагодарить Дашу за все, что она сделала для него.
Корабельников отвернулся и стал смотреть в окно — сам он не умел так пышно высказываться.
И Даша, удовлетворенная, поднялась из-за рояля.
— Я пойду, мальчики, переоденусь, — объявила она. — Всего пять минут.
Когда она вышла, Артур повернулся к Голованову и грубовато спросил:
— Ну как?.. Хлебнул? Понравилось?
— Да, спасибо тебе, — сказал Глеб. — Я знаешь, даже не ожидал, что вы все...
— Ладно, брось, — сказал Артур. — Вопрос не в этом. Что ты думаешь дальше делать?
— Ничего не думаю. То же, что и раньше, наверно...
— То есть ничего не делать! — перебил Артур. — Силен, ничего не возразишь...
Глеб миролюбиво промолчал и потянулся за книжкой, лежавшей на рояле, — это оказался томик Шекспира.
— Если хочешь знать мое мнение, — вновь заговорил Артур, — тебе лучше уехать — не навсегда, конечно...
— Да, может быть, ты прав, не знаю... Я еще не думал... Не знаю, — чистосердечно ответил Глеб; он не сомневался в искреннем расположении Корабельникова. — Надо будет подумать.
Открыв книгу, он стал ее листать...
Даша и в самом деле скоро возвратилась, и на ней был теперь чудесный белый крупной вязки свитер и синяя в складочку юбка, оставлявшая открытыми круглые с ямочками колени. Корабельников, увидев ее, встал, точно его подняло со стула, его розовое лицо доброго молодца сделалось испуганным. И Даша невольно смутилась — было уже просто неловко производить столь сильное впечатление.
— Вечером может быть прохладно, — попыталась оправдаться она. — Ты что читаешь, Глеб? А... Это я «Гамлета» смотрела в кино и потом взяла перечитать. Я всегда так делаю... Ты смотрел «Гамлета», Глеб? Поправилось тебе?
Он оживился и отложил книгу.
— Мне? Нет, совсем не понравилось. — Он помотал головой. — Какой же это Гамлет?! Это такой изнеженный меланхолик, а не Гамлет.
— Ну что ты! — сказала Даша.
— Постановка довольно богатая, — сказал Артур и с надеждой взглянул на нее.
— Да, наверно, но безвкусная, очень уж все там красиво... Да нет, ребята! И совсем это не средние века, не замок Эльсинор, похожий на тюрьму.
— Тебе, конечно, виднее, — сказал Корабельников.
И Глеб засмеялся — ему было слишком хорошо сейчас, чтобы он мог заподозрить Артура в неприязни к себе.
— Эльсинор был страшнее нашего отделения милиции — этот мрачный замок с привидениями. А в кино получилась опера... опера днем, — ответил он, радуясь своему меткому слову.
— И Смоктуновский тебе не понравился? — спросила Даша.
— Нет. Ты понимаешь: Гамлет — это воин. И он не так уж нерешителен — он ищет доказательств, он ведет следствие, но он непримирим. И он разит направо и налево. Полония он протыкает, как мешок с трухой. Он вовсе не колеблется, когда представился удобный случай... Да нет, товарищи! Гамлет смел, силен, беспощаден... ну и так далее... А Смоктуновский — он такой элегантный, и он так красиво умирает! — И Глеб опять засмеялся.
— Пора уже идти, — сказал Корабельников. — И вообще, нет ли у вас темочки поновее?
— Да, идем. — Глеб тоже поднялся. — А насчет того, чтобы поновее... Как тебе сказать? Прошло уже четыреста лет или около того, а Шекспира все смотрят... Сменился уже десяток или сколько там поколений, а его все смотрят. И знаешь, в чем тут секрет?
В ясных глазах Артура отразилось бессилие: он жаждал возразить Голованову, опровергнуть его, но не знал, как к нему подступиться. «Чего он улыбается? — спрашивал себя Корабельников. — И улыбка у него лошадиная, все зубы наружу».
— Шекспир — это что-то вроде зеркала, — ответил за него Глеб. — Это невероятно! И Гамлетов столько, сколько поколений смотрелось в Шекспира, как в зеркало.
Он вновь взял книгу, точно желал, в свою очередь, посмотреться в волшебное зеркало, и раскрыл ее.
— Быть или не быть? — тысячи людей спрашивали себя. — И Глеб осклабился еще шире, открыв свои и вправду крупные зубы; для него самого этого вопроса теперь уже не существовало. — И каждый тоже выбирал, как Гамлет, что ему в жизни лучше: быть или не быть? И сегодня, сейчас, кто-нибудь, наверно, выбирает: не быть.
Дашу вдруг, как открытие, поразила мысль: Глеб Голованов, ее бывший соученик, сам был похож на Гамлета — такой худой и бледный в своем черном потрепанном свитере. И тоже гонимый и окруженный интригами, и одинокий, как датский принц.
— Знаете, почему трагедии Шекспира не стареют? — закричал, увлекшись, Глеб. — Потому что в жизни не кончаются трагедии.
— Да, да, ты прав, — подтвердила тихо Даша.
Корабельников не в состоянии был дальше это слушать.
— Может быть, мы все-таки пойдем, — сказал он. — Нам надо достать еще один билет... Дело гиблое, конечно.
— Если это трудно, я могу и не пойти, — с готовностью отозвался Глеб. — Я не такой уж болельщик.
— Ты пойдешь с нами, — твердо сказала Даша. — Или мы все не пойдем.
Голованов и Корабельников — оба промолчали.
— Ну что ж... «Век расшатался, и скверней всего, что я рожден вновь укрепить его», — проговорил Глеб.
— Ты любишь Гамлета, — сказала Даша. — Я понимаю, почему ты его любишь.
— Люблю? Нет... Это самая безнадежная, самая что ни на есть трагическая трагедия, полный мрак...
Глеб был совершенно искренен сейчас, у него решительно переменилось настроение после того, как его главная беда осталась как будто позади.
— Мне больше нравится «Отелло», если на то пошло.
— «Отелло»? Но это тоже трагедия, — сказала Даша.
— Оптимистическая трагедия, — сказал он.
— «Отелло» — оптимистическая! — Даша изумилась. — Когда ты ее читал?
У Корабельникова, в его голубых глазах, которые ничего не могли скрыть, загорелась надежда.
— Ты офонарел, — сказал он.
Голованов весело посмотрел на них обоих.
— Я читал «Отелло» давно, еще мальчишкой. Но я хорошо помню: я был рад за мавра. Вы не верите?.. Но это понятно, — сказал он, — я подумал, что было бы ужасно, если б Отелло умер, не узнав, что Дездемона невинна. Вот это было бы действительно трагично. Но в «Отелло» над всем торжествует верность — верность и любовь! А что торжествует в «Гамлете»? — всеобщая гибель. И только топает своими сапогами Фортинбрас, тщеславный офицерик. «Гамлет» — трагедия всеобщего крушения — и добра и зла.
Даша ответила Глебу зачарованным взглядом: трудно было поверить, что это говорит тот самый Глеб, который недавно возбуждал к себе одну жалость. Сейчас он казался ей и сильным, и почти красивым, и главное — он был уже совсем взрослым мужчиной, а не мальчиком-соучеником, из тех, кто во все школьные годы вертелся около нее.
14
Против ожидания, билет для Голованова удалось раздобыть без всяких хлопот, еще в автобусе, доставившем всю тройку — Дашу, Глеба и Артура — в Лужники. Какая-то девчонка с тощей косой, переброшенной через плечо, в сереньком платьице с кружевцем на воротнике — по всему не москвичка, — прижатая в автобусе к Даше, попросила, именно попросила купить у нее билет, сказала, что должна была идти с дядей, но дяде помешали гости; кажется, даже она боялась, что ей не удастся сбыть этот «лишний билетик», о котором сотни болельщиков мечтали сейчас на всех подступах к стадиону. И она так благодарила Дашу, заплатившую за билет, точно та сделала ей одолжение.
— Мне ужасно неудобно, — вполголоса сказал Голованов Даше. — Я тебе обязательно отдам. Я, может быть, завтра разбогатею!
— Ну что ты! О чем ты! — сказала Даша и покраснела.
А их благодетельница, продавшая билет, старалась теперь, выйдя из автобуса, держаться к ним поближе: она явно заробела, оказавшись вовлеченной в грандиозное действие, называвшееся футбольным матчем в Лужниках. Оно начиналось уже на площади перед входом в этот спортивный парк и вбирало в себя все новые тысячи участников. Бесконечными вереницами подходили с разных направлений автобусы и, мгновенно опустев, осторожно разворачивались и бессильно сигналили в неоглядном человеческом разливе; всадники в синих милицейских мундирах, державшие охранение, осаживали коней, и те мотали мордами, выгибая атласные шеи; болельщики, которым не досталось мест, чего-то еще дожидались у входа, спрессованные в одну колыхавшуюся, глухо шумевшую массу. А мимо них, убыстряя шаги, подгоняемые заразительным нетерпением, шли и бежали со странно озабоченным, даже встревоженным видом счастливцы с билетами. За воротами, на широких аллеях, ведущих к большой арене, продолжался все тот же беспокойно-радостный бег. Разноцветные флаги реяли на тонких флагштоках в безоблачном небе, гремела музыка из сотен репродукторов, нагнетая праздничную тревогу. И девушка из автобуса проталкивалась в бегущей толпе, боясь отстать от бывалых москвичей, с которыми свел ее добрый случай... Выяснилось уже, что в Москве она впервые, что ее зовут Зоей и что она приехала откуда-то из-под Серпухова, из совхоза на Оке, поступать в институт иностранных языков.
