Евгений Пермяк - Горбатый медведь. Книга 1
— Тронулись, господа! — скомандовал он и принялся объяснять, как гид: — Сейчас нам предстоит одолеть пять или шесть петель чудесной горной дороги, которая вознаградит нас изумительным ландшафтом. С этого крутого берега мы увидим неоглядные камские просторы… Вон видите, — указал студент на черную палочку, торчащую на кромке высокого глинистого берега, — долгоногий монах уже наслаждается зрелищем.
Бархатов шел последним, оценивая каждого из приставших к нему спутников. Всякий преследуемый в каждом встречном и тем более следующем за ним видит преследователя.
Кто же из них следит за ним?
Может быть, словоохотливый студент с полинявшими от времени петлицами тужурки? Таких подсылают. Но студент приехал ночью на другом пароходе, проспав до рассвета на пристани. Его, пожалуй, нужно исключить.
А полицейский? Едва ли. Слишком уж откровенный прием слежки. А впрочем, бывает и так.
Мог им быть и странный пильщик, отправившийся на поиски работы без напарника. Это ненормально. Однако пильщику можно бы и не сокрушаться, найдет ли он второго, а сказать мимоходом, что второй его ожидает в Мильве. И тем не менее пильщика тоже нельзя исключить из подозреваемых, потому что слежка за последние годы усложняет свои методы. Не следует исключать из поля зрения и старичка, похожего на заштатного архивариуса.
Пока поднимались в гору, все молчали. Поднявшись же, заговорили.
— А я, — объявил пильщик, — сразу же на базар. Сегодня пятница. К обеду на площади будет черным-черно. Понаедут из дальних деревень. А в субботу еще того гуще. Была бы пила, а к пиле руки найдутся.
— Это уж так точно, — сказал полицейский. — А я к сыну. Не ждет. А внук ждет. Семь лет мальчику. И такой, такой, я вам скажу, отчаянный мальчугашечка… одним словом, арестант-забастовщик, золотая рота… А из себя ангелок. В дочь.
— Любите внука? — спросил Бархатов.
— А кто их не любит, ваше степенство! Агнцы же они. Агнцы господни, сказал полицейский и перекрестился на монаха, стоящего поодаль на кромке берега. — Теперь-то уж я по чистой в отставку вышел. Сколько лет отбарабанил, ваше степенство. Нелегка была моя служба в полиции, ох нелегка. Пристав, бывало, чаи-ликеры распивает, а ты мерзни, дежурь, карауль… А разве их укараулишь всех, когда неизвестно, что в голове у родной дочери. Хоть бы и вас, ваше степенство, взять. Как я могу знать, что там делается, — полицейский ткнул пальцем в свою грудь, — когда я сам за себя ручаться не могу?
— И давно вы так? — спросил с сочувственной иронией студент, предлагая всем и полицейскому тоненькие, собственной набивки папиросы.
— Недавно, господин студент, — ответил, закуривая, полицейский. — После угона брата.
— А куда его угнали? — снова спросил студент.
— Туда, — ответил полицейский, указывая на солнце, поднявшееся над лесом.
— А кто был ваш брат? — спросил Иван Макарович.
— Хороший человек. В Лысьве литейщиком работал.
— Бывает, — послышался болезненный голос старичка. — Всякое бывает. Нынче никого не милуют.
Наступило неловкое молчание. Бархатову стало жаль полицейского, у которого вдруг навернулась слеза. «Бывает, всякое бывает», — повторилось в голове Ивана Макаровича.
— И вас за это отставили?
— Да нет, — сказал полицейский. — Годы вышли. Кому нужен старый пес? Поживу сколько-то у дочери, а потом, может быть, и… — Он посмотрел снова на монаха и неопределенно сказал: — Махну куда глаза глядят. Может, в тихую обитель, грехи замаливать.
— М-да, худо быть в больших годах, — прошамкал старичок и обратился к студенту: — А вы к кому изволите в Мильву?
— К Тихомирову. Слыхали такую фамилию?
— Это к какому же такому Тихомирову? Из купцов? — спросил старичок.
— Совершенно верно, — сказал, расхохотавшись, студент. — У его отца лабаз со щепными товарами, ворванью, смолой и дегтем, а у сына скупка и продажа носильных вещей. Значит, вы не из Мильвы, если вам неизвестны Тихомировы.
— Я лет двадцать не был там.
— Все равно. А вы тоже впервые? — спросил студент Бархатова.
— Да-а, — сказал он. — Там у меня ни родных, ни знакомых, если не считать одного девятилетнего школьника. К нему-то я и заеду, а потом уже займусь своими делами.
Далее Бархатов подробно развил старую версию о желании открыть мастерскую мелкого ремонта обуви, объяснил, почему он решил оставить Пермь, и не преминул рассказать о своих дальнейших намерениях, так как он теперь был уверен, что один, а то и двое из слушающих его хотят знать подробнее:
— Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше…
VIВсе слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
— А что же вы без инструмента?
— Мой инструмент — молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
— Ой! — тихо простонал Иван Макарович. — Опять, кажется, правая нога.
— Что такое? — забеспокоился студент.
— Может, водочкой натереть? — предложил полицейский.
— Да нет. Пройдет. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, — попросил Бархатов. — Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.
Бархатов придумал эту новую проверку, чтобы выяснить, кто с ним останется.
Студент сказал, что по жаре ему будет трудно идти, затем, попросив извинения, посоветовал Бархатову не экономить полтинник и воспользоваться попутной лошадью.
— А мне беспременно надо быть на базаре, — сказал пильщик.
— И я по жаре не ходок, — объяснил свой уход полицейский.
— Что и говорить, что и говорить, у каждого свое дело, — сказал сочувственно старичок. — А мне торопиться некуда. Вы меня на пристани не бросили, — обратился он к Бархатову, — и я вас не брошу.
«Неужели он?» — подумал Бархатов.
Нелюдимый молодой монах с жиденькой бородкой тоже поплелся за ушедшими, постукивая о сухую дорогу посохом.
Иван Макарович, не просидев и полчаса, сказал старичку про ногу:
— Опять как новенькая. Я готов.
И они пошли. Старичок ничем не проявлял своего интереса к Ивану Макаровичу. Они шли молча и только на мосту, нагнав монаха, любующегося резвящейся рыбой, старичок заметил:
— Опять он тут? И что ему нужно от нас?
— А что ему может быть нужно от нас? — насторожился Иван Макарович. Мы сами по себе. Он сам по себе.
— Это безусловно, и тем не менее меня всегда берет сомнение, ежели не отстает незнакомый человек, хоть бы и монах.
Тогда Бархатов попробовал прощупать старичка прямее.
— А меня не берет сомнение, ежели, — повторил он его слова, — от меня не отстает незнакомый человек. Хоть бы вы. Я же не знаю вашего имени, фамилии, ни кто вы.
— А я не таюсь от вас, — ответил, заметно смутившись, старичок. Могу не толи что себя назвать, и паспорт… Вот он, пожалуйста.
— Да что я, проверщик какой? Я же к слову… Вы о монахе, а я о вас. Привык, знаете ли, хорошо думать о людях…
В это время они проходили по мосту. Перегнувшись через перила, монах бросал рыбам сухарики и тихо напевал:
Афон-гора, гора святая…
За мостом начались заводские покосы, медленный подъем на Мертвую гору. Бархатов и старик снова пошли молча. Поднявшись на гору и увидев Мильву, старичок спросил:
— А нельзя у ваших знакомых часок-другой обсидеться с дороги?
Бархатов решительно отказал:
— Я и сам не знаю, могу ли воспользоваться их гостеприимством. И к тому же я прежде отправляюсь на базар, а потом уже к Зашеиным…
— К кому-с?
— К Зашеиным, — повторил Бархатов. — Ходовая улица, дом девять…
— Адрес мне ни к чему. Я же так просто спросил.
— И я просто, — сказал Бархатов. — Н-ну… простимся тут… Бывайте…
— Куда же вы?
— Хочу зайти с устатку. — Иван Макарович указал на окраинную пивную с вывеской «Пиво и воды товарищества Болдыревых».
— И я, пожалуй…
— Не советую. Берегите деньги внукам на пряники.
— И то, — согласился старичок, но не отставал от Бархатова. Дождался его у пивной.
По улице прошел монах с кружкой. Он шел, пыля по дороге.
— Опять роковая встреча, — сказал, выходя из пивной, Бархатов. — И вы и он. Пошли тогда на базар.
И старичок поплелся за Бархатовым, а монах, гундося себе под нос все ту же «Афон-гору, гору святую», прошел мимо, никого не видя, не обращая внимания на дома, на встречных, на широкую Купеческую улицу.
На базаре в торговом ряду Бархатов добросовестно стал заходить в сапожные лавки, приценяться, спрашивать, как идет сапожный товар, много ли мастерских по чинке обуви, принимая все меры, чтобы измотать старичка, затеряться, а потом решить, как себя вести дальше.
