Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— Постойте… куда-же вы… Владиміру Васильевичу надо доложить! крикнулъ Евгенію гувернеръ.
Но Евгеній, не оборачиваясь, не отвѣчая, вышелъ изъ залы, вышелъ изъ училища, прошелъ нѣсколько улицъ, добрелъ до своей квартиры, позвонилъ у дверей и… Что было дальше онъ этого не помнилъ. Потомъ ему говорила тетка, что онъ упалъ въ обморокъ, что послѣ онъ твердилъ въ бреду: «мошенникъ… мошенникъ… въ газетахъ пишутъ…» Олимпіада Платоновна, испуганная, растерявшаяся, послала за докторомъ, за Петромъ Ивановичемъ, попросила Софью съѣздить въ школу, чтобъ узнать, что случилось, и вообще пережила нѣсколько часовъ такой тревоги, какой ей еще не приходилось испытывать никогда. Она суетилась, бѣгала изъ комнаты въ комнату, посылала кого-то куда-то, не зная, зачѣмъ, и все забѣгала взглянуть, живъ-ли Евгеній. Къ вечеру Евгеній пришелъ совсѣмъ въ себя, поднялся съ постели, пришелъ, хотя и не безъ труда, не безъ усилія надъ собой, къ чаю въ столовую, гдѣ сидѣли встревоженные и смущенные Петръ Ивановичъ и Олимпіада Платоновна, которымъ уже были извѣстны всѣ подробности несчастной исторіи въ пансіонѣ.
— Простите, ma tante, что я, съумасшедшій, опять встревожилъ васъ, проговорилъ Евгеній упавшимъ, но довольно спокойнымъ голосомъ., дѣлая надъ собой усиліе, чтобы улыбнуться.
Онъ поцаловалъ ея руку и сжалъ дружески руку Петра Ивановича.
— Но, право, отъ такихъ неожиданностей съума сойдти можно, прибавилъ онъ, садясь къ столу. — Ужь лучше-бы батюшка предупредилъ насъ, что ему вздумалось какія-то мерзости дѣлать, а то такъ сюрпризомъ вдругъ слышишь, что твой отецъ мошенникъ и что объ этомъ даже въ газетахъ пишутъ…
По его лицу скользнула горькая ироническая улыбка, его голосъ звучалъ какой-то подавленной, глухой желчью. Онъ былъ не узнаваемъ, онъ словно похудѣлъ и осунулся за эти нѣсколько часовъ.
— Вотъ, Петръ Ивановичъ, опять я забылъ ваше правило о возсыланіи благодарностей судьбѣ за то, что хоть не голодаю, обратился онъ къ Петру Ивановичу. — Захотѣлось еще роскоши жизни, чтобы моего отца мошенникомъ не смѣли при мнѣ называть!.. Нѣтъ, видно, у вашей философіи одна нога деревянная, потому она и хромаетъ…
Онъ видимо дѣлалъ надъ собой страшныя усилія, чтобъ ироніей, шуткой заглушить какія-то другія чувства.
— Вы, ma tante, вѣроятно, все уже знаете? сказалъ онъ Олимпіадѣ Платоновнѣ.
— Да, да, отвѣтила она печально. — Я пропустила вчера въ газетахъ эту кореспонденцію… Подлогъ векселей… растрата чужихъ денегъ… плутни въ банкѣ… я, право, ничего не поняла…
— Что-же его судить будутъ? спросилъ какъ-бы вскользь Евгеній.
— Да… онъ арестованъ…
— Значитъ теперь хоть что-нибудь да будемъ о немъ узнавать каждый день, проговорилъ Евгеній и вдругъ обернулся къ Петру Ивановичу: — Вотъ когда хорошо-бы убѣжать на край свѣта и забыть, что есть газеты, что есть люди, читающіе газеты!..
Прислушиваясь къ его словамъ, къ его голосу, видно было, что онъ все говоритъ не то, что хотѣлъ-бы сказать, что онъ напускаетъ на себя топъ какой-то холодной насмѣшливости; но это едва-ли было ломанье, рисовка своимъ горемъ. Нѣтъ, юноша, кажется, просто боялся разрыдаться, впасть въ отчаяніе, дойдти опять до полнаго упадка силъ, до нервнаго припадка. Онъ чувствовалъ, что ему было какъ-будто легче, когда онъ шутилъ, иронизировалъ. Ему теперь вспоминались слова Петра Ивановича: «что поневолѣ будешь улыбаться, когда и сегодня бьютъ, и завтра колотятъ».
— Ты болѣе не ѣзди въ пансіонъ, сказала Олимпіада Платоновна. — Переѣдемъ поскорѣе куда-нибудь на дачу… подальше отсюда… Можетъ быть, все это такъ кончится… Я завтра-же наведу справки на счетъ его, похлопотать надо, можетъ быть…
Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней.
— Софья, Софья, скажите, что я не принимаю… больна… дома нѣтъ… скорѣе! быстро проговорила Олимпіада Платоновна.
Софья торопливо направилась въ переднюю.
— Это графиня Марья Всеволодовна пріѣзжала, доложила она черезъ нѣсколько минутъ. — Говоритъ, по важному дѣлу…
Въ передней послышался новый звонокъ. Потомъ еще.
— А! всѣ уже узнали! проговорила Олимпіада Платоновна, и въ ея голосѣ послышалась нотка злости.
— Въ Выборгѣ, говорятъ, хорошо жить, вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ. — Природа тамъ спокойная, здоровая… люди… Ну, да вѣдь вы по чухонски не знаете, значитъ люди тамъ всѣ хорошіе…
— Что-жь… въ Выборгъ, значитъ, можно ѣхать, машинально отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Я тоже на лѣто освобожусь отъ уроковъ, махну туда съ вами, продолжалъ Петръ Ивановичъ. — И отъ Питера недалеко, и глушь благодатная, а главное люди хорошіе, по русски не говорятъ…
Петръ Ивановичъ долго еще ораторствовалъ въ этомъ тонѣ, но его едва-ли слушали и понимали…
На слѣдующій день въ газетахъ появились обстоятельные разсказы о поддѣлкѣ какихъ-то счетовъ и кражѣ общественныхъ денегъ въ крутогорскомъ банкѣ Владиміромъ Хрюминымъ; на третій день въ домѣ Олимпіады Платоновны было отказано, по крайней мѣрѣ, десятку посѣтителей, съ соболѣзнованіями справлявшихся, здорова-ли, не заболѣла-ли княжна; прошелъ еще день и въ газетахъ появилось сообщеніе, что Владиміръ Хрюминъ былъ только исполнителемъ воли цѣлой шайки банковскихъ мошенниковъ и что онъ самъ личность мелкая и ничтожная, не способная даже на ловкое мошенничество; въ домѣ Олимпіады Платоновны опять приходилось отказывать сочувствующимъ старухѣ роднымъ и знакомымъ…
Но къ княжнѣ Олимпіадѣ Платоновнѣ ворвалась все таки Мари Хрюмина, вся раскраснѣвшаяся, взволнованная, въ слезахъ.
— Что-же это такое, ma tante! Мы опозорены, наша фамилія замарана! воскликнула, всхлипывая, отцвѣтающая дѣва. — Чѣмъ-же другіе-то виноваты, чѣмъ я виновата, что онъ негодяй, что онъ что-то укралъ…
— Да кто тебя, мать моя, обвиняетъ! съ злостью воскликнула княжна.
— Но вѣдь я ношу туже фамилію! воскликнула Мари Хрюмина, рыдая. — Всѣ спрашиваютъ: это, вѣрно, вашъ близкій родственникъ? Всѣ смотрятъ какъ-то двусмысленно, точно сторонятся…
— Ну и ты сторонись! раздражительно посовѣтовала княжна.
— Но вѣдь я, ma tante, дѣвушка! воскликнула Мари Хрюмина.
Княжна посмотрѣла на нее, не то съ удивленіемъ, не то съ ироніей.
— Ахъ, да неужели ты еще не привыкла къ этому, проговорила она.
Но Мари Хрюмина была серьезно встревожена мыслью, что ее, ради ея родственныхъ связей съ воромъ и мошенникомъ, могутъ обойдти женихи.
Въ это время Петръ Ивановичъ и Евгеній неслись уже по желѣзной дорогѣ въ Выборгъ искать дачу.
— Берите, что попадетъ, лишь-бы скорѣе отсюда выѣхать, говорила имъ на прощаньи Олимпіада Платоновна.
— Петръ Ивановичъ, это какая птица подъ крыло голову прячетъ, когда ей грозитъ опасность? спрашивалъ Евгеній у Петра Ивановича.
— А чортъ ее знаетъ, какая! ворчливо! отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Вамъ-то что до нея?
— Да такъ, потому вотъ, что мы съ ma tante чуть что случится, сейчасъ свои головы подъ крыло прячемъ…
Конецъ II-й книги.КНИГА ТРЕТЬЯ
НА ПОРОГѢ КЪ ЖИЗНИ
I
Неподвижныя ели и сосны, гигантскія глыбы гранита, обросшія сухимъ мохомъ, цѣлое море песку, безчисленные морскіе заливы, множество безлюдныхъ уголковъ лѣса и прибрежья, изрѣдка встрѣчающіеся суровые и молчаливые финны, полное затишье, по цѣлымъ часамъ не нарушаемое ничѣмъ, ни говоромъ человѣка, ни пѣніемъ птицы, вотъ что охватило со всѣхъ сторонъ кружокъ Олимпіады Платоновны, когда она съ своей семьей и съ Петромъ Ивановичемъ перебралась на лѣто въ Выборгъ. Нанятый ею отдѣльный домикъ, потонувшій въ саду на берегу залива, стоялъ далеко отъ города, на краю форштадта. Купанье въ заливѣ, прогулки до сосѣднему парку барона Николаи, поѣздки на пароходѣ по Саймскому каналу въ Юстилу, въ Ратти-Ярви, катанье на лодкѣ и рыбная ловля, все это наполняло досуги семьи въ эти дни ея уединенной, тихой жизни вдали отъ всякаго шума. Сухой воздухъ, безоблачное небо, лѣтнее тепло, полный покой дѣлали свое дѣло, успокоивали нервы, подавляли тревоги, навѣвали что-то въ родѣ умственной спячки. Здѣсь невольно клонило ко сну, манило прилечь гдѣ-нибудь въ тѣни и смотрѣть дремотными глазами куда-то въ даль, безъ цѣли, безъ мысли. Иногда, въ тихій безвѣтрянный день, отправившись на рыбную ловлю и забравшись на лодкѣ на середину соннаго залива, Петръ Ивановичъ и Евгеній проводили въ безмолвіи цѣлые часы и только изрѣдка обмѣнивались отрывочными замѣчаніями, что «нынче тепло», что «сегодня хорошо ловится рыба». Только изрѣдка среди этого искуственно созданнаго затишья вдругъ проскальзывали какія-то горькія фразы, говорившія ясно, что и въ этомъ затишьѣ въ душѣ Евгенія далеко не все успокоилось и улеглось. Иногда онъ замѣчалъ:
— А что, Петръ Ивановичъ, неужели мнѣ всю жизнь придется такъ спасаться отъ людей, какъ въ Сансуси, какъ здѣсь?
