Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой
Какой-то офицер спустился с сопки, чавкая сапогами по мокрому мху, поздоровался. Мария заторопилась в дом, вынесла ему узел. Офицер отсчитал деньги.
— Ох! А у меня сдачи нет! — встревожилась Мария сильнее, чем следовало. — Мельче-то не найдете?.. Рубахи пересинила чуток, вы не гневайтесь…
— Не надо! Не надо сдачи, — махнул рукой офицер. — Спасибо вам, мамаша. Через недельку приходите, еще дадим…
Он кивнул Росомахе, полез на сопку.
— Они в Оленьей губе стоят. Хорошие ребята, тихие, — сказала Мария, будто оправдываясь перед Росомахой. Деньги она скомкала, засунула в карман.
— Стираешь? — спросил Росомаха.
Мария не отвечала.
— И деньгами не дорожатся… — сказала она, думая о чем-то своем. — По молодости это у них… Плавать-то не устал?
— А если и устал? Куда мне без него?
Росомаха выщелкнул окурок по направлению к морю — туда, где за поворотом залива оно дышало туманом на простывшие за долгую зиму берега.
Откашлялась и заныла сирена на катере, сзывая пассажиров, и боцман понял, что так и не успеет дождаться сына. И только тогда, перестав ждать его, он впервые по-настоящему взглянул в лицо самой Марии, легонько тронул ее рукав, посадил рядом.
Она опустилась покорно и робко. Росомаха все смотрел ей в лицо, видел его близко — посеревшие, но еще пушистые волосы, жилы, двойной оплеткой протянувшиеся по шее.
— Эх, Маша… — сказал боцман. Он все искал, что бы сказать еще, но в душе его сейчас было так много совсем непривычных и даже непонятных чувств, такая смутная, горькая, но в то же время чем-то приятная боль трогала сердце, что губы у Росомахи задергались, как давеча дергалась бровь.
— Эх, Маша… — повторил он и долго шарил по карманам, искал папиросы, которые лежали рядом на ступеньке.
Мария молчала. Смотрела на дальние сопки.
И хотя боцман понимал, что нельзя просить прощения за все, что по его вине пережила она, однако, перебив спазму в горле напором голоса, а потому грубо и громко, с угрозой договорил:
— Ты прости, слышь? Прости, Мария?!
— Как Андрей скажет, — ответила Мария и отвернулась. — Счастливо плавай…
Опять заныла сирена на катере. Росомаха встал, и тогда только нашлись слова, которые и могли выразить всю сложность и значительность того, что он переживал сейчас.
— Впервой не хочу в море идти, — сказал боцман. Но ушел.
И как он мог не уйти, если «Кола» вот-вот уже снималась с якорей?
3Днем шторм набрал полную силу.
Море — мутное и злое — било «Полоцк» под бока тяжелыми, крутыми волнами. От этих ударов где-то в глубинах мертвого судна рождались тягучие стонущие звуки. Звуки, в свою очередь, вызывали у Бадукова, опять стоявшего вахту, нехорошие ощущения. Ему казалось, что каждый раз, когда буксирный трос рвет на себя, «Полоцк» растягивается, хрустит позвонками киля, шевелит ребрами шпангоутов и в результате вот-вот развалится на куски. Мечты — и маленькие и большие — от усталости исчезали. Бадуков снова пытался вызывать их, но в голову приходило только невеселое: Гастев, конечно, никакого отпуска не даст; «Кола» после рейса станет на ремонт, и придется целыми днями шкрябать с ее бортов старую краску. От этой скучной и грязной работы болят глаза и дрожат руки…
Поймав себя на таких мыслях, рулевой встряхивал головой и спрашивал у Росомахи разрешения покурить. Но Росомаха не разрешал:
— На вахте стоишь, а не картошку копаешь…
Бадуков обиженно шевелил посиневшими от ветра губами и назло боцману, ветру и брызгам старался вспомнить что-нибудь яркое и радостное. И опять оказывалось, что все самое хорошее и радостное связано с Галкой. Было приятно вспоминать даже незначительные случаи. Как, например, они однажды вечером шли из клуба после самодеятельного концерта. Сверкали лохматые от мороза звезды. Над застывшей землей висела тишина. Стоило только остановиться, перестать скрипеть валенками, как эта тишина обволакивала все вокруг, и тогда становилось почему-то боязно нарушать ее.
Галка от смущения старалась идти в сторонке от него. Тропинка в сугробе была узкая, и Галка черпала валенками снег и спотыкалась.
— Я сама дойду. У тебя уши отмерзнут, — тихонько просила она и останавливалась. От жгучего мороза першило в горле. А он, дурак, при Галке всегда кепку носил. Вот теперь уши и болят, как только ветром прохватит.
Стучал по бочке боцманский каблук. Бадуков спохватывался. Торопливо скрипели штуртросы.
— О чем думаешь? — строго спрашивал рулевого Росомаха. В эти последние дни плавания боцман, помимо своей воли, по-новому приглядывался к молодым матросам. Внешне он по-прежнему был с ними груб, строг и беспощаден, но то и дело ловил себя на вдруг проснувшемся интересе к людям, которые были почти погодками его сына. Они были одним поколением, взрослели в одно и то же время. Понять их — значило подготовиться к встрече с сыном.
Вообще Росомаха не привык делиться с кем-нибудь своими мыслями. Только Гастеву он сказал о Марии. И то сделал это по необходимости. Но теперь, когда до Мурманска оставались уже не недели, а дни, боцману становилось невтерпеж держать все про себя.
— Так о чем ты думаешь, когда на руле стоишь? — повторил вопрос Росомаха.
Бадуков только вздыхал. И переминался с ноги на ногу, когда палуба на миг выравнивалась.
— Штормит сильно, боцман, — оправдывался рулевой. — И штурвал заедает…
— Конечно, штормит, а ты чего ждал?.. — глухо говорил боцман. — А я вот все о себе думаю. Все, понимаешь, думаю. И думаю… Смотрю на вас — и… А у меня вот тоже сын… Вас помоложе, а уже доктор… Во, а ты говоришь…
— Я ничего не говорю, — робко обижался Бадуков.
— Во… И жена, может, есть… А рука у нее как клешня у краба — замозолилась…
— Вам, боцман, отдохнуть пора.
— Дойдем к причалу, там и отдохнем… Да не рви, не рви штурвал! Спокойно работай…
— Есть… Только на доктора теперь шесть лет учиться надо. А говорите — нас моложе… Или даже шесть с половиной.
Но Росомаха уже не слушал Бадукова. Он разговаривал опять сам с собой. А под бортом «Полоцка» с грохотом все взрывались и взрывались волны.
На полу капитанской каюты, в которой они устроили себе жилье, безмятежно спал Чепин, хотя при резких кренах его перекатывало от стенки к стенке. Груши ему больше не снились: наверное, устал за четыре часа вахты.
Ванваныч тоже замучился со своей непокорной помпой в третьем трюме, и Росомаха теперь спускался к нему каждые полчаса. Вода в трюмах прибывала, но не так, чтобы это серьезно тревожило боцмана. Судно, по его мнению, держалось великолепно, и никакой опасности им не грозило: до Канина Носа оставалось часов шесть хода.
Берег уже появился с левого борта — неровная черная стена между низкими клубящимися тучами и белой полоской штормового наката.
В сером свете дня особенно неприглядными стали ржавые листы железа на палубе «Полоцка», его поломанные мачты и перекосившаяся дымовая труба, из которой не вылетал даже самый слабый дымок.
Но и шторм, и низкие тучи, и холод, который давно пробрался к самым костям, и тяжелая, резкая качка, и неполадки с помпой, и заедающий штурвал — все это было так привычно и обыденно, столько раз в жизни по-разному испытано, что, исполняя положенные обязанности, Росомаха не утруждал своего внимания. Чутье, рожденное опытом, подсказывало ему, когда, что и как надо делать. Голова же боцмана была свободна, и мысли о самом себе, о той новой жизни, которую он обязательно начнет теперь по возвращении в Мурманск, одна за другой приходили к нему.
И по тому, как окликнула его Мария на причале, как прижала руки к груди, и по тому, как покойно и тихо ему стало той ночью, когда он сидел рядом с ней на крыльце, слушал плесканье воды в сваях, и по многим другим, самому ему непонятным вещам — Росомаха чувствовал, что она простит или уже простила. Он понимал, что она сразу угадала его теперешнюю неприкаянность, одиночество и пожалела его, но не мог не удивиться ее силе. Как можно после стольких лет, прожитых в горе и труде, прожитых так тяжело по его, Росомахи, вине, не проклинать, не ругать, не кричать, не ненавидеть?
Покорность судьбе, бесшумность и незаметность Марии никак не вязались с тем мужеством и верой, которые нужны, чтобы родить сына, поднять его в темные годы войны. И ни разу даже не попробовать разыскать его, Росомаху, сказать, потребовать помощи! «Рубахи пересинила, вы не гневайтесь»… Когда боцман вспоминал эти слова, ребра на левой стороне груди начинали ныть, будто в драке хватили по ним пивной бутылкой. Росомаха потирал бок сквозь мокрый брезент плаща. Брезент топорщился под ладонью.
— Эх, Маша, Маша, — мысленно все повторял боцман и пожимал плечами. — И чего ты тогда нашла во мне? Эх, Маша, Маша…
Разрушенные бомбой надстройки «Полоцка» качались перед ним, по развороченной палубе стекали в проломы фальшборта потоки кипящей воды.
И в тот момент, когда привычному глазу боцмана вдруг показалось, что ветер чересчур быстро стал менять направление, а волны пошли не с того курсового угла, над «Колой» поднялась очередная ракета. Бадуков крикнул:
