Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
— Железные вставим, золотые — по золоту ведь ходим!
Я откручиваю голову лещу, Славка наливает пиво по стеночке, чтобы не так пенилось. Оно искрится в стакане, одурманивает запахом. Не выдерживаю — кладу на стол недочищенную картошину и беру стакан. Пока пью, картошка начинает чернеть.
— Много дают суперфосфату, — вздев на кончик ножа клубень и внимательно рассматривая его, говорит Славка, — выходит ее больше, но водянистая, кормовая — будто мы хрю-хрю. А меня, дед, радик замучил, болит спина — спасу нет.
Он берет нож и, по-старчески кряхтя, садится на пол.
— Давай, дед, картоху сюда.
Ставлю на пол бумажный кулек и присаживаюсь рядом, чистим в четыре руки.
— Так вот, я опять про Москву — забавно вышло, а задымить можно?
— Дыми на здоровье.
Славка достает «беломорину» и становится совсем своим, будто и не уезжал и не было расставания. Он продолжает:
— На здоровье пока не жалуюсь, если бы не этот приобретенный радикулит, как говорит доктор, ну и скажут — «приобретенный», шайтан бы его приобретал! А я рад, дед, что мы опять вместе, не знаю, как ты, а я рад. Ну ее к бесу — эту Москву, жилуху, материк. Поездил, поглядел, побазарил вволю. Всюду толкотня, давка, одним словом, суета.
— Разочаровался, что ли, тут лучше?
— Не то чтобы… А можно и так сказать.
Славка жадно затягивается дымом, отгоняет «беломорину» в угол рта языком, прищуривает окутывающийся дымком глаз.
— Так вот, дед, расскажу в подробностях, — с нарочитой веселостью — или мне так кажется — снова заговорил Славка. — Приезжаю я, значит, в Москву. Москва как Москва, море людей, море огней, а в небе Останкинская башня. В общем, столица, что говорить. Бурлит людской водоворот и течет прямо в метро. Я прямиком в такси. И пошло — ГУМ, ЦУМ, примерки, сверки, свертки. Прибарахлился толково. Костюм прикинул, глянул в зеркало — сам себя не узнаю, даже совестно стало: что это я кручусь перед зеркалом, как барышня. Размер мой, рост мой, снял быстренько, заверните, пожалуйста. Так нет, пожалуйста, за ширмочку, в кабину. Девушка такая строгая, с букольками голубыми, представляешь, дед, и вправду голубые, чудно, а ей ничего, даже к лицу. Упаковочка, бантик — чин чинарем. Ну, само собою, я в галантерею-трикотаж, в «Детский мир», знаешь, алименты алиментами, но живая ведь душа-то… — Славка морщит лоб лесенкой, а на переносье ложится новая морщинка, раньше ее вроде не было, видать, тоже «приобретенная».
— А знаешь, дед, наперед была задумка махнуть с ходу на Диксон, нагрянуть то есть как вот есть. Или втихаря поразузнать, расспросить, как живет, про сынишку выведать. И билет уже был на руках. Затем стал сомневаться, а почему, думаю, втихую, по-воровски. Разве не могу открыто, по-человечески? Вроде и закон на этот случай есть. Подумал-подумал и решил: а никак не надо, что мешать людям жить. А если по правде, дед, осмелиться не могу. Вот где-то тут срабатывает тормозок, — Славка тычет большим пальцем в грудь. — Ну, хоть вывернись наизнанку! Писал ей, просто, по-товарищески, ни слова упрека. Какой уж там упрек, хоть бы про сына узнать. Как в рот воды — ни слова. Потолкался я в порту, потолкался да и улетел в другую сторону. Вот такая, дед, закавыка.
Славка прикурил от окурка другую папиросу, «бычок» засунул было за плинтус, но, перехватив мой взгляд, выколупал ножом и бросил в очистки.
— Из Москвы посылку послал им, все как полагается. На почтамте запаковали, ловко перетянули шпагатом, сургучом пришлепнули — готово: Москва — Диксон.
У нас на Диксоне, бывало, почта на полмесяца замрет, заглохнет, посылок скопится без движения — кирпичная стена, только телеграф ти-ти-ти. Прорвется какой самолет — целый воз почты приволокут — письма, журналы, газеты. Не любил я получать почту гамузом, листаешь, листаешь — глаза рябит, лишь последний номер — тот уж от корки до корки. А вот Юрий Дормидонтович с женой — соседи наши, — так те разложат прессу по всему дому — на кровати, на столы, на стулья — и лазают, как жуки, выстригают «чтиво». Ираида, жена, та так и говорит: «Юра, «чтиво» вот здесь, на подоконнике, а «лапша» под столом». Из Москвы на Диксон приехали они, как бы не соврать, однако, на Октябрьские, я только что из тундры вышел. Мы их, конечно, как старожилы, приветили по-свойски, чем могли — поделились на первых порах, а затем и вовсе сдружились. Моя Тамара Васильевна, как всегда, с распростертой душой, ну и с Юрием Дормидонтовичем корешим. Другой раз и за бутыльком посидим под строганинку — то ли из чира, или из нельмы, оленинки ли, морзверя — этого добра хватало, Юрий Дормидонтович, бывало, приговаривает: «Вот, Славка, приедешь к нам в Москву, я тебя цыпленком-табака обкормлю, буду потчевать, пока не лопнешь, честное слово!» Ну, само собой разумеется, друзья, какой счет. Не считались: бывало, приедешь из тундры — своей меховые, шитые бисером сапоги-камусы привезешь, ну и Ираиде тоже захватишь — неудобно как-то, одна будет форсить, а другой завидно. Другой раз Ираида скажет: «Взял бы деньги, Слава, что ли…» А что деньги, дед, вода, хватало их, денег. Ладно, говорю, в Москве «табаком» рассчитаетесь. Они и захватятся: будешь, дескать, в Москве да не зайдешь — обидимся кровно, руки больше не подадим. Куда там тебе. Провожали мы их из Диксона, как родных, и слез, и слов — всего вдоволь было. Я их на своем вездеходе в порт с ветерком доставил. Сволокли на весы сундуки, мешки. Пока наши женщины лирику разводили, мы с ним «посошок» приняли, правда, я лимонадику — за баранку, у нас на Диксоне насчет этого сам знаешь — тундра, заплутаешь и запросто околеешь. В Москве что, шепнул таксисту — куда надо, туда и доставит, тут тебе и вся география. Ну, так вот, дальше что было, слушай. Я, конечно, сразу же хотел к Юрию Дормидонтовичу махнуть, но потом прикинул — мало ли что, может, дома их нету, в гостях ли, в театре или в Гаграх каких. И решил я на всякий случай в гостиницу — свободная птица, и ты никому, и тебе никто. Ткнулся в одну, другую поближе к центру — от ворот поворот, катаюсь по Москве — изучаю отели-мотели, нет мест, и баста! Вот уже и по-второму кругу пошел, таксист взмолился — парню на смену пора. Я везде рассказываю, так, мол, и так, рабочий человек, из тайги, лэповец — ноль внимания, а какая еще и огрызнется: не мешайте, дескать, гражданин, работать. Во как, дед, поставлено дело. Хоть на вокзал чеши! И тут подходит какой-то неопределенный тип, поначалу и не разобрался, баба или мужик, — волосы на плечах, только осталось серьги вдеть. И толкует, так, мол, и так, гроши на бочку. Пожалуйста, сделай милость. Все в порядке, уладил: центральная, номер — шик-блеск, модерно! Боюсь даже на ковер ступить, мягкий, как таежный мох, у нас и на стенках редко у кого такой увидишь. Сбросил ботинки, положил свои покупки. Заглянул в одну дверь — ванная под белым кафелем отсвечивает, в другую — кровать; хоть вдоль, хоть поперек ложись, целую бригаду вместит. Выглянул в коридор — дамочка сидит за столиком, у телефона. Спросил поесть. Пожалуйста, приволокли. Поел, сижу, курю. Сразу же за окном Москва, как река в половодье во время ледохода: главная улица то очистится, то заторосит на перекрестках, прорвет и опять бойко бежит машинами или людьми — поочередно. На столе два телефона стоят с заклепами цифр. Плохо, что номер телефона не запомнил, а то бы брякнул Юрию Дормидонтовичу. Ну что же, поеду. И что мне в голову пришло, думаю, а давай-ка нагряну к ним как есть, по-дорожному. Переодеваться не стал. Заказал накрыть стол для троих, ну и пошел. Выхожу на улицу — дождичек моросит, насколько глаз хватает — зонтики, как ромашки в поле. Разных цветов, смотреть одно удовольствие. В метро мне не глянется, красиво, светло, но как крот под землей. А мне посмотреть все охота. Иду по улице, лавирую промеж людей. Адрес хорошо помню. Вот и столбик с шахматной дощечкой, что мудрить? Махнул рукой — «Волга» аж присела, взвизгнула тормозами. Хочешь — садись рядом с шофером, заднее сиденье тоже свободно. Сел рядом. Вот вам адрес, пожалуйста, и вперед. Еду, кручу головой, как филин, чего бы интересного не пропустить. Дома, вывески, афиши бегут, как кадры в кино. Только на перекрестке будто споткнется машина, зато с места рвет — аж голова отрывается. Накрутил, навертел он меня и прямо к подъезду. Молодец, лихо парень работает, такому не жаль и заплатить. Вышел я из машины, бодро хлопнув дверкой. Постоял у подъезда, поднял голову — не дом, а пчелиные соты. Сориентировался — мне на десятый этаж. Ничего себе. Вхожу в коридорчик, под лестницей узенькая комнатка. У железной двери сидит тетечка на стуле, на меня посматривает — откуда, мол, такой взялся. Только красный глазок подмигнул, как открылась дверь, и меня уже приглашают в фанерованный ящик. Ступил как будто в масло, прикрыл дверь, огляделся и нажал кнопку. Поплыл — щелк, щелк — только этажи мелькают. Девять щелчков — вытряхивайся. На небольшой площадке дверь под черным дерматином. Постоял, унял сердце, тогда уж трижды коротенько прижал звонок. Дверь приоткрылась, но не так чтобы сразу, а словно створка раковины. Глаза в глаза — Юрий Дормидонтович на меня, я на него. Не узнает, что ли? Он в вельветовой пижаме, колпак на голове. Стоим, зыркаем.
