Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Ну? Что? — спросил он.

— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.

— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…

Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.

— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.

— Хороша!

И опять молчали. И опять мысли вслух:

— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.

— Откуда ты знаешь?

— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.

— Тебя, наверно, любит?

— Нет, не меня… Ревнуешь?

— Нет. Не ревную. Верю.

— Спасибо, Андрей.

Он остановился и поцеловал Зинаиду.

Долго они ходили, любуясь лунной ночью.

А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.

А весна обязательно будет.

Часть вторая

Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.

Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу-читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.

Никто в Паховке не знал о долгих разговорах Дыбина с Сычевым. В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать восьмого года они, как и обычно, сидели вдвоем. Продолжая беседу, Сычев сказал:

— Как же это понимать, Игнат Фомич, — «ликвидировать, как класс»?

— Очень просто: кэк! — ответил Игнат и сделал ладонью так, будто подрубил дерево топором.

— Не может того быть…

Семен Трофимыч задумался, почесал голые ступни, свесив их с лежанки, и снова спросил:

— Значит, по-твоему, — «кэк»?

— Определенно.

Потом Игнат ходил из угла в угол. Семен Трофимыч продолжал сидеть на лежанке. За последний год он постарел, седина пробилась в бороде сразу двумя клоками, справа и слева: борода у него стала пегая, а голова рыжевато-серебристая.

Вот так они помолчали, помолчали, и Семен Трофимыч снова спросил:

— Ужели ж так оно и получится?

Игнат не ответил. А часы тикали и тикали.

— Как же? — допытывался Сычев после длительной паузы.

— Одно ясно: хозяйство — под корень.

— И у меня?! — ужаснулся Сычев.

— И у вас, — безжалостно рубил Дыбин. — У вас — даже в первую очередь.

— Это почему же так?

— Потому, что вы — первейший кулак на селе.

— Я?

— Вы.

— Ну-ну!

Игнат, казалось, не обратил внимания на строгое восклицание собеседника — он все так же медленно ходил и ходил. Молчанием своим он бередил душу Сычева, будто что-то не договаривая, скрывая. Часы все так же отстукивали время.

— Ты вот что, Игнат Фомич: если знаешь что аль вычитал там какое дело, то не скрывай. У меня — могила. — При этом он закрыл рот мозолистой ладонью, показывая, как он крепко может молчать.

Игнат остановился против Сычева, посмотрел на него внимательно и сказал убежденно:

— Ликвидируйте хозяйство, Семен Трофимыч… Чем скорее, тем лучше… В выгоде будете и уцелеете сами. Поверьте.

— А? — остолбенело спросил Сычев.

— Только так. Лошадей — со двора. Мельницу продавайте. Если некому продать, то — на слом. Жалеючи говорю и… секретно… Маслобойку — тоже.

— «Со двора»… «на слом»… — повторял Сычев, разводя руками.

— Со двора. На слом, — подтвердил Дыбин и добавил: — Подождите, еще какая катавасия пойдет. Мамушки мои родные!

— Как же теперь быть? А? Игнат Фомич?

— Говорю вам, надо стать середняком: одна лошадь, одна корова, изба. И — все.

— А куры? А овцы? А гуси?

— Не знаю.

— И я не знаю. Кто же знает?

— Сталин знает… Ванька Крючков знает… Федька Земляков тоже знает. Они знают, а мы… пока не знаем. Но… будем знать. — Игнат говорил с паузами, но отчетливо, будто вдалбливал мысли Сычеву так, как вбивает гвозди опытный плотник уверенной рукой — размеренно, редко и точно. — Вот. Не знаем. О мелкой живности не знаем. Но… — И он замолчал снова.

Сычеву показалось, что часы в тот вечер стучали очень громко, небывало громко, так что отдавалось в голове. Так-так! Так-так! — отстукивал маятник… Шарх-шах… Шарх-шах… — шаркал по доскам Игнат. Десятилинейную лампу он пригасил, отчего в горенке был полумрак (не любил он яркого света). Тени от Игнатовой фигуры медленно ползали по стене — взад-вперед, взад-вперед… Шарх-шах, шарх-шах…

— Давай-ка без «но», Игнат Фомич, — сказал наконец Сычев почти дружелюбно. — Раз начал об этом разговор, то доканчивай. Я не железный.

Игнат сразу уловил ноту недовольства. Он глянул на Сычева, повернувшись всем корпусом, и усмехнулся, чуть сдвинув губы на сторону. Потом сел за стол и пригласил:

— Садись-ка сюда, Семен Трофимыч, — перешел он на «ты».

Тот медленно спустился с лежанки, сунул ноги в валенки, подошел к столу, чуть постоял в раздумье и сел. Локоть он положил на угол стола, беспомощно опустив большую ладонь, натруженную, узловатую. Он смотрел в пол, будто забывшись.

— Давай говорить начистоту, — начал Игнат первым.

— Давай, — согласился Сычев, не меняя положения.

— Скребет на душе-то?

— Скребет.

— Хозяйство жалко?

Сычев не ответил, но чуть кивнул, соглашаясь.

— А Россию тебе не жалко? Крестьянскую Россию?

— Это ты к чему? — насторожился Сычев.

— Да ведь не одного тебя будут «ликвидировать», а цвет крестьянства, последнюю опору России. Опору!

— Та-ак, — произнес Сычев, начиная догадываться о мыслях Игната. — Это все далеко, а мое хозяйство — вот, в этих самых руках. — При этом он растопырил перед собой пальцы, пристально посмотрел на них и добавил: — В этих руках. Это — близко.

— Значит, будешь ждать, пока тебя ощиплют, как курицу?

— А что же делать?

Игнат встал за столом, уперся взглядом в Сычева и четко, очень четко прошептал:

— Со-про-ти-вляться!

Сычев встал рывком и тоже впился глазами в Игната. Тот заговорил тихо, но горячо:

— Что же ты, как кролик, съежился, прижал уши и ждешь, когда тебя обдирать будут? Ждешь, Семен Трофимыч, когда Федька с Ванькой Крючковым придут во двор и скажут: «А ну, выходи, Сычев! Это все не твое».

При упоминании о Федьке Семен вздрогнул. А когда Игнат кончил, то он сказал со злобой:

— Этот придет. Этот скажет. У-у, вражина!

— А ты говоришь! Конечно, придет, — убедительно поддержал Игнат, удовлетворенный тем, что затронул самое больное место.

Оба потом долго молчали. Наконец Сычев спросил:

— Как это — «сопротивляться»? Уж об этом-то ты не в «Правде» вычитал. За винтовки, что ли, браться?.. Не выйдет. Глупости.

— Я всегда считал вас умным человеком! — воскликнул Игнат, перейдя вновь на «вы». — И сейчас вы — мудрый русский крестьянин. Конечно, глупости. Конечно, ни за какое оружие браться сейчас нельзя. Это — гибель.

— А ты — «сопротивляться»! — протянул Сычев, польщенный похвалой.

— Да, сопротивляться, — твердо ответил Дыбин. — Сопротивляться незаметно, но… упорно. В «Правде» не вычитал, а от умных людей… в общем, понял сам, своим умом… Слушайте, Семен Трофимыч. Как другу. Если все крепкие хозяева спустят со двора тягло, если сократят до возможного предела посевы, то большевики останутся без хлеба. Сорока Матвей и Витька Шмотков не прокормят Россию. Не пройдет года-другого, как снова запросят пощады: «Сейте, товарищи, обогащайтесь»… А у вас будут денежки-то целехонькие. И снова купите вы себе жеребца, и мельницу, и маслобойку, — Игнат говорил уже мечтательно. — И придете вы, Семен Трофимыч, к Федьке и скажете: «Ты вот что: посторонись! Вон из села, прощелыга!» Так вы ему скажете. — Игнат встал, обошел стол и, положив руку на плечо Сычеву, добавил: — Только так. И говорю я это только вам. Сами понимаете: одно ваше слово где-нибудь и — кэк! — Игнат перерезал себе ладонью горло.