Ефим Пермитин - Три поколения
— Вот провалиться мне — никому, Алексей!..
Алеша подтащил Никодима к углу избушки и, захлебываясь, зашептал что-то ему на ухо. Потом, звеня шпорами, забежал в телятник, схватил пестуна за голову, на мгновение прижался к нему щекой и выбежал.
— Гордею Миронычу поклонись… Скажи, чтоб простил меня и не поминал лихом, — крикнул Алеша Никодиму.
У ворот он попросил друга не провожать его до штаба. Алеша пошел было с Лобановым, но потом вернулся к Никодиму и поцеловал его в распухшие губы. Целуя Никодима, он почувствовал, что мальчик плачет, и сам с трудом удержался от рыданий.
Глава LIV
В полдень выехали. Алеша на гнедой, тонкой, длинноногой кобыле прапорщика, раскольник Кузьма Проскаков на партизанском сером маштаке и взводный Кирилл Лобанов на вороной белоногой красавице кобыле, приведенной Гордеем Корневым из города в отряд. Кобылу эту берегли, как бриллиант, за непревзойденную ее резвость. Про любимую лошадь отряда партизаны говорили, что «у нее тело шелковое, а жилы — проволока».
Деревню проехали скорой рысью и только в узком ущелье сдержали лошадей.
Алеша ехал впереди, за ним раскольник Проскаков, замыкающим — взводный Лобанов. Все трое были вооружены, только из трехлинейки Проскакова вынули патроны.
В ущелье было полутемно. Гладкие, темные, в коричневых прожилках скалы показались Алеше еще более мрачными, чем в первый раз, когда он два месяца назад впервые увидел их.
Подковы коней гулко цокали о камни.
«Чему быть, того не миновать», — вспомнилось фаталистическое изречение Николеньки из «Детства» Толстого.
Сразу за ущельем повернули влево по чуть заметной тропке. Кони пошли шагом вдоль крутого спуска. Дорожка убегала ниже и ниже. Кобыла Алеши поджала зад и скользит, не передвигая передних ног, как с ледяной горы. По обе стороны тропинки — заснеженные, мерзлые пихты. Сыплется снег на папаху, на плечи, на голову лошади. Кобыла чутко прядает ушами.
Спустились в ручей. Клокочущая вода в нем не застывает, и зимой от нее поднимается белый, как молоко, пар. Ветки пихт на берегу густо и кудряво убрал иней. Склоненные над водой обындевевшие лапы пихт были похожи на пушистых песцов.
На другую сторону ручья тропа сделала крутой прыжок. Алеша с трудом удержался в седле, когда его Зорька взвилась под ним. Тяжело одолел подъем серый маштак Кузьмы Проскакова. Белоногая «лошадь-птица» Лобанова безо всякого напряжения перенесла всадника через препятствие.
Алеша взглянул на бородатого раскольника. В черных его глазах он почувствовал такую опаляющую ненависть, что тотчас же отвернулся. Только ровное дыхание лобановской вороной кобылы успокаивало Алешу.
На противоположном скате хребта тропа пошла тверже. Деревья все так же нависали над ней, но снег с пихт был сбит. Алеша понял, что этой тропой пользуются, очевидно, и партизаны, и белые.
А тропа все виляла между стволами пихт.
Пень вырос неожиданно. Высокий, глянцевито-черный, он испугал кобылу. Зорька фыркнула. Алеша низко пригнулся к седлу и выстрелил из нагана. Лошадь сделала саженный прыжок. И тотчас же, неожиданно даже для Алеши, загремели выстрелы справа.
Резкий ветер, острые иглы пихт хлестали в лицо. Алеша выстрелил еще раз и оглянулся. Борода скачущего раскольника закинулась на плечо. Челюсти Проскакова были крепко стиснуты. Конь его тяжело хрипел, отстав от Зорьки, а следом за ним, на самом хвосте серого, «висел» с обнаженным клинком, стоя на стременах, взводный Кирилл Лобанов.
Стрельба справа накатывалась все ближе и ближе.
Тропа забирала вниз. Алеша уже не правил лошадью. Она несла его легко и мягко, точно не касаясь земли.
Партизанский разъезд вылетел на широкую поляну почти одновременно с разъездом белых.
— Держи! — зычно вскрикнул Ефрем Гаврилыч, и вслед за криком ударил выстрел.
Пуля рванула папаху Алеши. Вторая взвизгнула над головой. Из четырех всадников, скакавших навстречу, один выронил поводья из рук, сбился с седла на сторону и упал в снег на вытянутые руки.
Трое целились на бегу. Алеше показалось, что они направили винтовки прямо на него. Он невольно повернул голову и увидел, как взводный Лобанов, уже вблизи разъезда белых, наискось со страшной силой рубанул Проскакова.
Еще один из гаркуновцев выронил поводья и повалился. Остальные двое круто осадили лошадей, повернули и уже позади Алеши понеслись к вынырнувшей из-за поворота деревне.
На околицу огромной серой толпой высыпали колчаковцы. Курносый пулемет дребезжал на низеньких колесах вслед за бежавшим по дороге солдатом.
Вот пулеметчик припал за щит. Алеша снова оглянулся. Издалека заметный, высокий, плотный Ефрем Гаврилыч указывал партизанам на толпу у деревни, и они ударили залпом, а потом повернули коней и понеслись. В руках двух задних партизан он увидел пойманных лошадей убитых казаков.
Хищно и часто затокал пулемет. Густым стадом взвизгнули пули.
Зорька неслась в гору. Толпа и околица деревни наплывали, как на кинематографической ленте. Алеша повернулся последний раз в сторону партизан, поднял наган и выстрелил, В короткий миг поворота он увидел, как серый маштак волок по снегу в стремени зарубленного Проскакова.
Зорька с карьера сразу остановилась, и Алеша вылетел из седла, под ноги шумевших прибоем колчаковцев.
Глава LV
— Убит?
— Нет, должно быть, ранен…
— Папаху, папаху-то у самой головы простегнуло: пакля торчит…
Алеша лежал с закрытыми глазами. Он чувствовал, как сильные руки осторожно подняли его с земли.
«Открою — пора».
Алеша медленно открыл глаза. Кругом стояли вооруженные колчаковцы в шинелях и полушубках. Слабым голосом он сказал:
— Спасибо, братцы!.. Мне к есаулу Гаркунову.
— Я вестовой господина есаула! — бойко отозвался и козырнул Алеше юркий солдат с веселыми серыми глазами и дерзко вздернутым носом.
Алеша откозырнул вестовому и, дотрагиваясь ладонью до виска, почувствовал на щеке теплую струйку крови: «Веткой, должно быть, содрало…» Он вынул носовой платок и обтер им щеку.
Дымящуюся от пота Зорьку держал длинный и худой гаркуновец. Лошадь жарко дышала, покачиваясь. Желтоватая пена покрыла ее бока.
— Коня! — расслабленно, тихо сказал Алеша.
Длинный гаркуновец подвел кобылу. Алеша медленно поднялся в седло и тронулся за вестовым. Два орудия глянули на Алешу черными зрачками. «Завтра утром они будут в руках у Ефрема Гаврилыча…» Алеша с любопытством рассматривал деревню. Недавно без всяких документов здесь ходил Никодим… Страха не было. Было только любопытство человека, попавшего в чужую страну, где все ново.
— Сюда, господин прапорщик, — дружески указал на открытые ворота вестовой.
У зарешеченного окна лавки стоял часовой. Двери были закрыты огромным замком. Алеша взглянул на окно «камеры смерти» (Никодим рассказал ему о тюрьме у ворот штаба) и увидел прильнувшие к стеклу окна бородатые головы.
У коновязи Алеша спустился с седла, отдал кобылу вестовому и пошел к крыльцу. Шпоры его нежно звенели.
— Вторая комната налево, господин прапорщик! — прокричал вслед вестовой.
Алеша повернулся на крыльце:
— Кобылу выводить и устроить. Она у меня выстойку любит. — Не дожидаясь ответа, он открыл дверь.
«И здесь был Никодим…»
Навстречу Алеше поднялся сухощавый бритый офицер. Коротко остриженную голову его густо покрывала седина.
— Господин есаул, честь имею представиться: прапорщик Палагинский с предписанием от полковника Елазича! — Фраза выговорилась заученно легко и радостно.
Переволновавшись во время пути, как артист за кулисами, теперь Алеша почувствовал себя уверенным и свободным, словно на сцене после первой удачно сказанной фразы.
Есаул подал руку. Алеша с жаром пожал ее, вынул из-за обшлага шинели пакет и протянул есаулу.
— Простите, в крови немного: прорывались с боем. Проводника зарубили перед деревней. Спасибо, ваш разъезд выручил. Я собственноручно застрелил четырех бандитов во время скачки.
Алеша не отрываясь смотрел на розовое лицо Гаркунова. Есаул, казалось, не слушал его, а о чем-то напряженно думал, — глубокая складка залегла между бровями.
— Елазич… Полковник Елазич… — негромко сказал он; сухие, энергичные пальцы выбивали дробь по кромке заваленного бумагами стола. — Это не тот ли Елазич, прапорщик, который на семиреченском фронте был? Рыжий такой? Плюгавенький, в бачках? — Мучительная складка между бровей исчезла. Резко очерченное лицо есаула осветилось презрительной улыбкой.
Алеша уловил изменившееся выражение лица есаула и, не разгадав еще причины, радостно произнес насмешившую его вчера ночью фразу прапорщика Палагинского о полковнике:
— Так точно, господин есаул! Рыжий, как лисица, и бачки реденькие — котлетками. У нас его поручик Налимов за эти самые бачки «ковриком для вытирания ног» зовет.
