Василий Шукшин - Киноповести
— А почему одеколон, а не водку?..
— Обычно же на спирту настаивают.
— А черт его знает — обязательно, говорит, тройной одеколон.
— Ну и по сколько принимать?
— А Вон и Лев Казимирыч идет!— увидел кто-то.— Э-эй, Лев Казимирыч!..
По дороге с палочкой медленно и культурно шагал седой старичок, Лев Казимирыч.
Застучали в окно, позвали в несколько голосов:
— Лев Казимирыч!..
Лев Казимирыч поднял умную голову в шляпе, посмотрел на окна и свернул к воротчикам. Шагу не прибавил.
И сразу все за столом заговорили об одном — какой умный этот Лев Казимирыч, сколько он, собака, знает всякой всячины, выращивает даже яблоки и выписывает книги.
— Этто, иду лонись мимо его ограды, он мне шумит из-за штафетника: зайди! Зашел. Он держит в одной руке журнал какой-то, а в другой — яблоко. Вот, говорит,— теория, а вот — практика. Покушай. Ну, я куснул яблоко...
— А как он рой Егору Козлову посадил! Ведра, тазы, миски хватайте, кричит, чо попало — стучите! Гром нужен! Я тогда в суматохе Нюрашке Козловой крынок штук пять расколол — они сушились на плетне, я и пошел колышком по им — гром делать...
Засмеялись.
— Нюрашка-то по голове тебе гром не сделала?
— Рой сажал!— тут не до крынок.
— Ой, и башка же у этого Казимирыча!
— А мы как-то...
Вошел Лев Казимирыч... Снял шляпу, слегка — с достоинством — поклонился честной компании.
— Дом миру сему.
— С нами, Казимирыч!
— Дайте стул-то!..— засуетились.
— По поводу чего сбор?— спросил Лев Казимирыч, присаживаясь на стул к столу.
— Да вот Ивана провожаем. На море едет...
Лев Казимирыч слегка удивился.
— На море?
— Отдыхать. В санаторий. Да вот, Казимирыч, помоги советом: хочет детишек взять, Иван-то, а мы — против,— обратилась к умному Казимирычу Акулина Ивановна, теща Ивана.— У меня сердце загодя мрет — шибко уж маленькие дети-то! А он их потащит. На кой же черт?
— Зачем?— спросил Казимирыч Ивана.
— Чего «зачем»?— не понял тот.
— Детей-то?
— Позагорать... Море посмотреть.
— Ты в своем уме?
За столом замерли. Все смотрели на Казимирыча.
— А что?— спросил Иван.
— Ты хочешь оставить там детей?
— То есть?
— То есть у них там сразу откроется дизентерия... Если еще не по дороге. Папа... ничего умнее не придумал?
— Да?
— Да,— спокойно сказал Казимирыч.
Всем сразу стало как-то легко. Даже весело.
— Вот, Ванька!.. А ведь говорили ему! Говорили! Нет, уперся, дубина!.. Спасибо, Лев Казимирыч!
— Не за что.
— Выпьете, Лев Казимирыч? Махонькую...
— Нет, спасибо. Нельзя.
— Махонькую!
— Нельзя. Спасибо.
— Лев Казимирыч!— полез к старичку с дальнего конца стола мужичок с золотыми зубами.— А вот скажите мне на милость: если намешать алой с тройным одеколоном...
— Да не лезь ты со своим тройным одеколоном! Если уж хочешь знать, то я тебе скажу: «Красный мак» лучше. Лев Казимирыч, у меня к вам другой вопрос: вот, допустим, у вас засорился жиклер...
— Так,— сказал Лев Казимирыч, склонив набочок головку.
— Засорился. Прекратилась подача топлива в цилиндры. Ну?
— А мотор работает!
— Мотор не работает.
— Работает!
— Значит, жиклер не засорился.
— Нет, засорился: идет натуральная стрельба.
— Значит, засорился, но не совсем. Логика.
— Споем, Лев Казимирыч?!
В дальнем конце стола, где мужичок с золотыми зубами, услышали «споем» и запели:
«А сброшу кольца, сброшу серьги.В шумный город жить пойду...» —
запела здоровенная, курносая девица и скосила... опасть как ей, должно быть, теперь казалось, глаз на молодого соседа.
«Там назову себя цыганкой,Себя цыганкой назову.Раз я сидела и мечталаДа у открытого окна;А чернобровая, в лохмотьях,Ко мне цыганка подошла...».
Опасный глаз не встревожил молодого соседа. Он о чем-то задумался... Потом потянулся к мужику, у которого жиклер засорился, а мотор работает.
— А дело в том,— сказал он,— что это не жиклер засорился! Понял?!
— А что же?
— Поршни подработались. Кольца. Ты давно их смотрел?
— Я их никогда не смотрел.
— Смени кольца!
«А горят свечи восковые;Гроб черным бархатом обшит.А в том гробу лежит девчонка —Да и она крепко, крепко спит».
Прислушались было к песне, но... петь вместе не умели, а чего же так сидеть слушать?— не на концерт же пришли.
«А на коленях перед гробомСтоит изменник молодой...».
— Зина, а Зин,— едва остановили крупную девушку,— давай каку-нибудь, каку все знают. Давай, голубушка, а то уж ты шибко страшно как-то — гроб...
— Эх-х!..— Сосед Льва Казимирыча, рослый мужик, серьезный и мрачноватый, положил на стол ладонь-лопату; Лев Казимирыч вздрогнул.— Лев Казимирыч, давай что-нибудь революционное! А?
— Спойте хорошую русскую песню,— посоветовал Лев Казимирыч.— «Рябинушку», что ли.
И запели «Рябинушку». И славно вышло... Песня даже вышагнула из дома и не испортила задумчивый, хороший вечер — поплыла в улицу, достигла людского слуха, ее не обругали, песню.
— У Ваньки, что ли?..
— Ну. Провожают. Поют.
— Поют. Хорошо поют.
— На курорт, что ли, едет?
— На курорт. Деньги девать некуда дураку.
— Ваня, он и есть Ваня: медом не корми, дай вылупиться. Нюрка-то едет же?
— Берет. Хочет и детей взять.
— О-о!.. Знай наших!
— Ты поросят-то не ходила глядеть к Ивлевым?
— Нет. Я нонче не буду брать... Одну покормлю до ноября — и хватит. Ну их к черту.
— Почем же, интересно, Ивлевы-то отдают?
— Да почем?.. Двадцать пять, известно. Месячные?
— Месячные.
— Двадцать пять.
— Сходить завтра поглядеть... Я бы боровка взяла одного. Покормила бы уж, черт его бей. Тоскливо без мяса-то, тоскливо.
— Знамо, тоскливо.
— Тоскливо.
Утром Ивана с Нюрой провожали до автобуса. На тракт.
Шли серединой улицы: Иван с Нюрой — в центре, по бокам — тетки, дяди. Иван при шляпе, в шуршащем плаще, торжественный и помятый после вчерашних проводов. Нюрка в цветастой шали, в черной юбке, в атласной бордовой кофте — нарядная, как в праздник.
Шел также молодой племянник Ивана с гитарой и громко играл что-то нездешнее, смаху вколачивая по струнам.
Встречные останавливались, провожали глазами группу и шли дальше по своим делам. Может, кому и доведется когда-нибудь уезжать из села — так же вот пойдет с родней по улице, так же будут все обращать внимание.
Пришли на автобусную станцию... Иван с двоюродными братьями отошли в чайную. Жена Нюра и старшие в родне промолчали: положено. На дорожку.
Скоро Иван и братья вышли из чайной — красные, покашливали. Закуривали.
— Дай твоих, у меня мятые какие-то...
— Спал, что ль, на них?
— Сел где-то...
— Ваньк, дорогой-то не пей шибко.
— Да ну, что я?..
— Ты пивко лучше. Захотел выпить, возьми пару бутылок пива — не задуреешь, все будет нормально.
— Да ну, что я?..
Братья — ребята все крепкие, кулакастые — вместе кому хошь свернут шею. А города опасались. Иван слегка волновался.
— Не духарись там особо...
— Да ну, что я?..
Подошел автобус.
Родные наскоро перецеловались...
— Иван, гляди там!..
— Мама, ребятишек-то, это — смотри тут за ими. На реку бы не ходили...
— Да ехайте, ехайте — погляжу тут.
— А то у меня душа болит...
— Ехайте! Раз уж тронулись — ехайте. Чего бы, дуракам, здесь-то не отдохнуть? Ехайте уж...
— Нюра, Нюр,— подсказывали под руку,— ты деньги-то под юбку, под юбку, ни один дьявол не догадается... Я сроду под юбкой вожу... Целеньки будут.
— Мам, ребятишек-то гляди... На реку бы, на реку — гляди!
— Пишите! Иван, пиши!
— Все будет — печки-лавочки!— кричал уже из окна Иван.
— Мама, ребятишек... ради Христа!..
Поехали. Автобус двинулся. Поехали наши — не робейте, держитесь! Привыкайте.
Иван маленько в автобусе принахмурился; все глядел в окно, пока проезжали деревню, знакомые с детства места... Поскотину проехали, лесок...
— Первый раз?— поинтересовался сосед Ивана, пожилой добрый человек.
Иван отвернулся от окна и зачем-то бодро соврал:
— Да ну, что вы!..— И посмотрел на Нюру, и опять принахмурился, и отвернулся к окну. Посидел маленько, повернулся к соседу.— Куда — первый раз?
— В далекий путь-то.
— А вы почему догадались?
— Ну... видно: всей родней провожали.
— Нет, я в городе-то бывал, а так далеко не бывал — первый раз.
— А куда?
— К Черному морю.
— Хорошее дело.
