Чапаев. Мятеж - Дмитрий Андреевич Фурманов
– Я, – говорит, – и так проживу, а вам кто ё знает, сколько воевать придется.
Так и не взяла. Деньги мы сунули ребятишкам; они жались около матери, цеплялись ей за подол, как звереныши, поглядывали блестящими глазенками на незнакомых людей с винтовками, револьверами, шашками и бомбами.
– Вы-то платите, – заметила хозяйка. – Хоть и не надо мне, а ладно… Сена ли, овса ли, за все отдают… А те – обглодали начисто, хоть бы тебе соломинку заплатили… И Ванюшку, сына, с лошадью погнали… Вернется ли – один бог знает…
В ее голосе, в манерах не было подобострастия – говорила правду. Хоть не всегда, не везде расплачивались наши – не знала она того, а про «колчаков» в каждом селе, в каждой деревнюшке одно и то же: обдирают, не платят, растаскивают начисто…
Мы сидим в халупе, и видно из окна, как рвутся по лугу снаряды – в двух-трехстах саженях. Здесь и там, одно за другим непрестанно появляются над землей маленькие облака густого черного дыма, и за каждым появлением такого облачка содрогается воздух, трясется земля, как бубенчики, заливаются стекла в окнах халуп. Неприятель бьет по цепям, но неудачно, наугад, без всяких результатов, – перелеты на многие десятки саженей… Мы задерживаемся, ждем свою артиллерию, чтобы с места в карьер пустить ее в дело. Выхожу из халупы, забрался на пригорок, лежу. Вдруг прибегает женщина. Оглянулась по сторонам, вытащила что-то из-под фартука, сует:
– На-ка, на, скорее…
Посмотрел – яйцо, и, не понимая, в чем дело, полный недоуменья, смотрю на нее широкими глазами:
– Сколько заплатить?
– И, што ты, родимый, – обиделась она. – Поди, заморился… Какие тут деньги, ешь-ка, знай…
Она торопилась, видно было и по речи и по движеньям, – скажет и оглянется: заметят, дескать, деревенские, а белые придут – доложат, так беды не оберешься…
– Да што ты так-то? – спрашиваю.
– А братец с вами у меня… родной… заодно воюет… Тоже в Красной Армии состоит… Говорили, белые-то заколотили вас, Самару будто взяли, – верно ли?
– Нет, милая, неверно, – отвечаю. – Совсем неверно. Сама видишь, кто кого колотит.
– То-то вижу… Ну, будь живой, касатик…
И она поспешно юркнула с косогора, прячась и оглядываясь, пропала среди изб… А я сидел со странным, радостным, особенным чувством. Смотрел на яйцо, чему-то улыбался и представлял себе образ этой милой простой женщины. Есть у нас везде – думалось мне – даже и в такой дыре, Скобелеве, свои люди… Хоть и не понимают, может, многого, а инстинктом чувствуют, кто куда идет… Вот она, женщина-то, посмотри: ждала… дождалась… рада… и теперь не знает, чем доказать свою радость… яйцо сунула…
2. В цепи
Пришла артиллерия, указали ей путь, и по лощине, натуживаясь и ныряя, потянули лошади тяжелые орудия. Мы видели, как остановились батареи сзади цепей, как мелькнул первый огонек: бббах… ббб… ах… Дальше – без перерыва. Цепи услышали свою артиллерию, пошли веселее… Мы сели на коней и, в сопровождении ординарцев, поскакали вперед. Выехали на гору – оттуда Пилюгино как на ладони: прямой дорогой тут не больше трех верст. По флангам, к цепям, разъехались в разные стороны: Чапаев – направо, я – налево.
– Товарищ, – обратился ко мне вестовой, – это чего там, наши, гляди-ка, отступают, што ли, бегут… Сюда, надо быть?..
Я посмотрел. Действительно, какая-то суматоха, – красноармейцы перебегают с места на место, цепь то сожмется, то растянется снова… Мы – туда. Разъяснилось дело очень просто: цепь перестраивалась и брала иное направление.
Поле здесь засеяно подсолнухами; с трудом продирались мы между здоровенными колючими стволами… Добрались до первой линии, слезли с коней, вестовой шел с ними шагах в тридцати, я сам прилег в цепь. По сторонам у меня лежали молодые ребята с загорелыми лицами, оба короткие, широкоплечие крепыши – Сизов и Климов. В цепи, когда наступает она, тихо, не услышишь голоса человеческой речи, – только команда рявкнет или кашлянет, отплюнет кто-нибудь. Да редко-редко кто обронит случайное слово. Моменты эти глубоко содержательны: под огнем, в свисте и звоне пуль, каждый миг ожидая, что она пробьет тебе череп, ноги, грудь, – не до слов, не до разговоров. Ты преисполнен сложных, быстро изменчивых, обычно неясных дум. Становишься сосредоточенным, молчаливым, почти злым. Мысли путаются, хочется вспомнить разом как можно больше, как можно скорее – в один миг, чтобы ничего-ничего не забыть, не опустить. И кажется, что главного-то как раз и не вспомнил, а надо торопиться, спешить надо…
Перебежки одна за другой, все чаще, все чаще… Ближе враг… Совсем близко… Еще минута – и перебежек не будет, за последней перебежкой – атака… Ради этого страшного момента, именно ради атаки, и торопишься теперь все разом, как можно скорее, вспомнить… Там – предел, черная бездна…
Я тихо опустился между бойцами. Они посторонились, посмотрели неопределенно мне в лицо, ни о чем не спросили, – как лежали в молчании, так и остались… Полежав, помолчал и я, но стало тягостно от мертвящей тишины, – вынул кисет, свернул цигарку, закурил.
– Хочешь, товарищ? – обратился к соседу.
Он поднял голову, как бы не поняв сразу и изумившись моему вопросу; еще больше удивился он тому, что вдруг, так вот неожиданно услышал здесь, теперь – человеческую речь. Подумал одно мгновенье, и я увидел, как глаза его осветились, повеселели.
– И то дело, давай, – потянулся он за кисетом. – Эй, Сизяк, – обратился тут же к Сизову, – что землю жуешь? На-ка, лучше закури с нами…
Сизов так же медленно, как и Климов, приподнял голову и посмотрел на нас угрюмым, строгим взглядом, а потом завернул, закурил, стал и сам веселее… Разговора нет никакого, только бросаем отдельные слова: сыро… колется… потухло… вишь, летит…
– Перебежка!!! – раздалась команда.
Мигом вскочили. Разом, как резиновая, подпрыгнула вся цепь. Она не выпрямилась во весь рост, а так и застыла горбатая.
– Бегом!!! – раздалось в тот же момент.
Все кинулись бежать, далеко вперед себя выбрасывая винтовки… Бежал и я, согнувшись в дугу, неровным, ковыляющим бегом. Неприятель затарахтел пулеметами, заторопился ружейными залпами.
– Ложись! – раздалась тотчас же новая команда.
Все ткнулись в землю… как ткнулись, так несколько мгновений и лежали недвижно. Потом медленно зашевелились, стали приподымать головы, оглядываться. Кто ткнулся впереди – пятился теперь назад, чтобы сравняться; ткнувшиеся сзади подползали тихо, с низко приклоненными к земле головами, – никто не хотел остаться в одиночку ни сзади, ни впереди.
Климов, бежавший быстрее и ткнувшийся впереди нас, пятился теперь, как рак, и если бы я не посторонился – прямо в лицо угодил бы
