Матвей Ройзман - Эти господа
— Чеснок!..
7. ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
Канфель помог Рахили снять жакет, повесил его на спинку кресла, отряхнул мокрую кожаную шапочку, сделанную из шлема покойного брата Давида, и усадил Рахиль на постель. Он суетился, уговаривая ее снять промокшие ботинки и надеть его туфли, вертел в руках бутылку черного муската, предлагая ей выпить вина и согреться, он накинул на нее свой фланелевый пиджак и велел принести номерантке горячего чая.
Девушка сняла ботинки, подобрала под себя ноги и пила чай из стакана, в котором кружок лимона плавал, как крошечный диск солнца.
— Вы сделали нам большую обиду, Канфель!
— Чем?
— Телеграммой!
— Это называется обида?
— Нет, это называется фальшивка! Так об’яснили в Озете!
— Там с ума сошли! — воскликнул Канфель, но задумался, почесывая пальцем переносицу. — Неужели этот антисемит меня обманул?
— Антисемит?
— Телеграмму же дал мне Мирон Миронович!
— Уже он — антисемит! — засмеялась Рахиль. — Вы путаник, Канфель!
— Вы не знаете, что он сделал со мной! По сравнению с ним, ваш Пеккер — митрополит!
— Оба они митрополиты!
— Я говорю, что Мирон Миронович — кровосос, а я — жертва!
— Жертва мы, фрайфельдцы! — Рахиль вынула из кармана юбки футляр с очками и протянула его Канфелю. — Только мы не глупцы быть жертвой!
Канфель раскрыл футляр, повертел в руках очки и вдруг ощутил, что металлическая оправа раскаляется добела, а стекла плавятся. Он бросил очки на стол, машинально потер пальцы о борта пиджака, но теперь ясно вообразил под стеклами очков добрые глаза тети Ривы, в которых пылал упрек. Все его поведение предстало перед ним в беспощадном обнажении, поступки и факты выплывала из недр памяти, как болотные огни, нанизывались на невидимую проволоку и, сверкая, развертывались в сумасшедшую иллюминацию. В этом необозримом зареве он увидел себя таким расчетливым и наглым, что, как дикарь, впервые обнаруживший двойника в ручье, устрашился своего облика. (Через минуту второй Канфель забегал в зеркале, поправляя на бегу галстук и приглаживая ладонями вз’ерошенные волосы. Он подергивался, подбородок его плясал, колени бились, как подстреленные птицы, и на лбу желтели капли пота. Лицо его было бело, уши — красны, губы синеваты, зрачки тусклы. Можно было подумать, что у него приступ малярии, которая бросает его в жар, озноб и валит с ног.)
— Рахиль! Я знал, что Мирон Миронович — черносотенец! Я знал, что он купит и продаст человека! Это верный кандидат в Нарым! Я его ненавижу, как юдофоба, но он мне нужен, как крупный коммерсант! Он меня тоже ненавидит, как еврея, но я ему тоже нужен, как верный юрист! Я для него тот, которого антисемиты называют своим евреем! Да, я — свой еврей! Но в этом четверть моей вины, а три четверти революции! Я был помощником присяжного поверенного, я выступал в судах, обо мне писали, мне пророчили славу… Я жил, как шах персидский, и мечтал о судьбах Израиля! Для меня революция была пришествием Мессии, я видел — Россия превращается в счастливую Аркадию! У власти стоял адвокат Керенский, адвокаты сидели в министерствах, комиссариатах, нотариальных конторах! Хотите верьте, хотите нет, — я не особенно волновался, когда Керенского сменил Ленин. Я в то время понимал в коммунизме, как вы в судебной медицине! И что же? Меня выдернули из моей жизни, как петрушку из грядки, и бросили в общий котел! Хорошо! Я еврей-интеллигент, пошел служить. Я не смотрел, что русские-интеллигенты устраивали итальянскую забастовку! Я ходил в кожаной куртке и обмотках, я ел фунт хлеба и повидлу, я отморозил пальцы и болел сыпняком… Но я привык жить по-культурному. Когда пришло время, я начал частную практику. Советские законы я знаю назубок, я умею говорить, и два года меня носили на руках! А потом я стал в глазах судей врагом, гадом, чуть ли не разбойником! Я не забуду, как один народный судья мне буквально заявил: «Взять бы таких правозаступников, как вы, и сжечь вместе с их продажными языками!» Мы, члены коллегии, превратились в каких-то иноплеменников. Нас стали чистить. Но как? Как гнилое яблоко. Со мной вылетели из коллегии сотни моих русских друзей! Нет, Рахиль, дайте кончить! Я должен был заработать на кусок хлеба, и я поступил юрисконсультам в Москоопхлеб. Еще спасибо Миронову, что меня приняли! Кому я был нужен? Ведь нас выбросили на улицу и не позаботились, что мы будем есть завтра! Можете судить меня! Bellum omnium contra omnes! Война всех против всех! Надо жить! Всякая козявка тоже хочет, жить, а я — не козявка! Я целый козел!
— Ой, это верно, Канфель! — наконец перебила его Рахиль. — Вы таки козел! Вам дороже совести ваша капуста! Вы будете бодать кого хотите, чтоб иметь вашу культурную жизнь. Кто больше даст капусты, тот ваш хозяин!
— Рахиль, неужели вам не стыдно так говорить!
— Нет! Не стыдно! Чем вы лучше вашего Миронова! Ему тоже не хватает собственный дом, содержанка, экипаж, генерал-губернатор!
— Я не бывший богач! Монархия мне нужна, как бабушке верховая лошадь!
— Стыдно еврею!
— Почему еврею?
— Потому что вы были в России негром, а в республике вы — свободны! — Девушка достала свои ботинки, надела их и встала. — Потому что евреи должен жить честно и трудиться! Это защита против Миронова!
— Евреи сами должны защищаться от антисемитизма? Это дико!
— Нет! Евреи-пролетарии должны ждать, чтоб их защитили ваши друзья! — И Рахиль с’язвила: — Русские же рабочие ждут, чтоб их защитил господин Чемберлен!
Девушка надевала шапочку, смоченные дождем кудряшки завились, стали упругими, и шапочка не налезала на голову. От нетерпения Рахиль топнула ногой, надела жакет и спрятала шапочку в карман. Канфель надел пиджак, схватил непромокаемое пальто, на ходу надел шляпу и, не слушая возражений Рахили, потащил ее за руку из номера — в коридор, по лестнице, на третий этаж, к двадцать третьему номеру. Дверь была заперта, кнопка держала клочок бумаги, на которой в разные стороны бежали кеглеподобные буквы с вывихнутыми головами:
Я у Перешивкина. М. Миронов.
— Туда пять минут ходьбы! — сказал Канфель. — Подарите мне эти минуты, как милостыню!
Он нанял извозчика, извозчик зажег колясочные фонари, взмахнул кнутом, и пара лошадей заскакала по Второй Продольной. Коляска подпрыгивала, вихлялась, откидывая в угол Рахиль, и встречный ветер, налетая, вздыбливал ее кудряшки, как черные стружки. (Когда лихач-«дутик» мчался к Петровскому парку, так же вздымались насахаренные локоны Стеши и так же просили они ласки и поцелуя.) Канфель наклонился к Рахили, дотрагивался губами до ее волос, вдыхал запах степного солнца н пьянел. Он обнял девушку, прижался к ней, чувствуя, что сердце растворяется в ее теплоте и радость обжигает щеки, как мороз. Рахиль сопротивлялась, но он приблизил рот к ее уху и, как глухарь на току, ничего не слыша, пропускал сквозь зудящую гортань сладкие слова:
— Рахиль! Моя Рахиль! Я полюбил вас!
— Стойте! — крикнула девушка извозчику. — Или мы идем пешком, или до свидания!
Канфель заплатил деньги удивленному извозчику, догнал девушку и взял ее под руку. Они шли по Советской улице, еще были открыты магазины, отторговывающие последние часы, еще гуляли курортники, доживающие в Евпатории последние дни. Хозяин кафе «Чашка чая» выставил столики на тротуар, посадил за столики — перекисеводородных блондинок, и, изображая живую рекламу, блондинки ели малюсенькой ложечкой мороженое и тянули через соломинку гренадин. Иногда шоколаднолицые мальчишки — чистильщики сапог — садились посредине тротуара, ловили прохожего за ноги, и, едва он успевал сообразить, что происходит, — его ботинки были густо намазаны кремом, и по ботинкам ходили две щетки, угрожая низкам брюк.
— Неужели вы оставите меня без ответа? — сказал девушке Канфель, когда они свернули с Советской на Хозяйственную. — Вы принимаете меня за мальчика!
— А вы меня за девочку! Вам обязательно надо завертеть мне голову. Вы же — москвич, юрист, личность, а я — провинциалка, колонистка, голь!
— Вы говорите, как мещанка!
— А вы обнимаете, как дворянин!
— Я иду с вами, чтобы оправдать себя,
— Я тоже иду, чтобы знать, кто сделал шантаж над моим отцом.
Они подошли к зеленому забору перешивкинского дома. Рахиль вдруг остановилась, вглядываясь в полутьму. Из дома Перешивкина вышел человек, перешел дорогу и, подойдя к воротам противостоящего дома, просунул руку между досок, чтобы поднять щеколду.
— Трушин! — крикнула Рахиль.
— Я! — ответил Трушин, повертывая голову на голос. — Это кто?
— Перлина! — ответила Рахиль и пошла к нему.
— Как ты сюда попала? — спросил Трушин, здороваясь. — Да, ты не одна!
— Я иду к Перешивкиным. У них есть один тип. Я должна испортить ему кровь!
