Борис Лапин - Избраное
— Нехорошо выбрали место, где поставить чичу, — сказал он. — Святой рассердится. Он видит все насквозь.
— Какой святой?
— Святой из стены. Он из любви к Будде замуровал себя в стену двадцать лет назад и живет с тех пор в темноте. Монастырский слуга каждый день носил ему воду и немного вареного пшена, — там, в скале, есть отверстие величиной с мой кулак. Он ставил туда чашку, а утром находил ее пустой…
— Фанатизм! — сказал Полосухин. — Ты темный человек, Палма. В городе я расскажу монгольским товарищам, они пришлют сюда пропагандиста… А что с этим святым сейчас?
— Он замурован. Он дал обещание жить в темноте, пока не умрет. Келья его шириной в три шага. Теперь ламы разошлись по домам, и я ношу ему пищу. Раз в семь дней он варит себе чай. Я бросаю ему куски аргала… Он ничего не знает, что делается на свете.
— Ты бы заговорил с ним, глупый лама, — сказал рябой Дагва-Тимен, подгоняя быков вперед. — О-о-о, вы, быки, быки!..
— Стена толстая, голоса не слышно, — возразил монах. — Да святой и не станет слушать простого человека. Ведь он почти бог. Он два года ничего не ел, питался молитвами.
Любовь к сказкам и чудесным историям в характере гобийцев. Пастухи с удовольствием прислушивались к болтовне монаха.
— Что значит — два года не ел? Объясни точнее, — строго сказал Полосухин.
— Его пища оставалась в чашке. Мы даже думали, что он умер. Но когда прошло два года, совершилось чудо. Он воскрес.
— Монах — человек испорченный, его пища — ложь, — извиняющимся голосом объяснил Дагва-Тимен.
Пастухи засмеялись.
— Погоди, дай послушать, — еще строже сказал Полосухин. — Почему же ты думаешь, монах, что святой ожил?
— Однажды смотрим — чашка с пшеном пуста. Мы кинули в отверстие стены огниво. Видим — из щели пробился дымок. «Чудо, — кричим, — чудо!» И хамбо говорит: «Молитесь, лама в стене сделался богом!»
— Интересно, — сказал Полосухин. — Любопытная легенда… Эй, стойте, стойте! — Схватив за повод переднего верблюда, он остановил весь обоз. — Стойте! Сейчас обрушится! Мы опоздали…
Холм был уже близко от нас. «Додж» был хорошо виден. Камни, составлявшие стену, отчетливо различались, каждый в отдельности. Я посмотрел на вершину. Качающаяся скала едва держалась, колеблясь на самом краю. В котловину сыпались мелкие осколки.
Мгновение спустя над степью пронесся звук глухого удара, скала обвалилась. Мы остановились в оцепенении.
— Погибла наша чича, — вздохнул Полосухин. — Замечательная была машина, «додж» номер семь! Теперь будем добираться до города три недели. Моя вина!
В первый раз я слышал, что Полосухин признает себя виновным.
Мы спустились к котловине, всего час назад укрывавшей нас от дождя. В ясном вечернем свете очертания скал и камней были до боли резкими. Котловина была завалена землей, и машина погребена. Часть циклопической постройки осталась целой. Подойдя к ней, мы увидели маленькую, окованную железом дверь, прежде наглухо заваленную камнями доверху и освобожденную от них обвалом. Здесь жил замурованный в стену монах. Сбоку от двери была видна темная щель, сквозь которую добровольному узнику подавали пищу. Второе отверстие наверху служило, очевидно, для притока воздуха. Я подумал об ужасном существовании в вечной темноте, которое вел здесь несчастный фанатик в течение многих лет, и невольно отвернулся.
Дагва-Тимен налег плечом на дверь. Приподняв ее на ржавых скобах, он с трудом отвел ее в сторону. За дверью открылся ход.
Я зажег спичку и нагнулся, пытаясь войти в помещение. Слабый огонек спички осветил толстую стену, покрытую черной полированной копотью. Мне показалось, что в глубине что-то движется. В тот же миг в лицо мне ударило таким клубом затхлости и зловония, что я принужден был отступить. От движений спичка потухла.
— Эй, выходи, если жив! Кто там? — крикнул Полосухин по-монгольски.
Пастухи с любопытством столпились вокруг двери, стараясь заглянуть внутрь. Бывший монах шептал заклинания, благоразумно отодвинувшись в сторону от страшного места.
— Тише! — сказал Полосухин.
Из отверстия в стенё послышался слабый вздох.
— Выходи! Выходи!
— Я здесь, — раздался тонкий ответный возглас, и какое-то существо показалось в отверстии пещеры.
— Монах из стены, — пронеслось среди пастухов.
— Кто вы? — спросило существо, прикрывая глаза от режущего света:.
Это был самый странный человек, какого я когда-либо видел. Маленький, сморщенный, в гнилых коричневых лохмотьях, с худыми голыми руками, цвет которых был неотличим от покрывавшей их грязи. Лицо его было покрыто спутанными космами волос, отросших в заключении.
— Ум-ман-зар ба-ни-хум пад, — зашептал Палма по-тибетски. — О, Будда, он заговорил! Он нарушил обет! Двадцать лет святой жизни пропали!
Отшельник оглядел всю нашу группу. На мгновение мне показалось, что он вздрогнул при виде Дагва-Тимена, затем его взгляд стал снова неподвижен. Он бессмысленно замычал и отвернулся, не обращая на нас внимания.
— Это сумасшедший, — тихо сказал я Полосухину.
— Может быть, — сказал он. — Сейчас мы посмотрим.
Он подошел к отшельнику вплотную и крикнул:
— Стойте, гражданин!
Я с удивлением на него посмотрел. Лицо Полосухина выражало напряженное сердитое внимание. Он весь подался вперед, как бы делая охотничью стойку.
— Стойте! — повторил он, грубо хватая отшельника за локоть.
— Оставьте же его, — он сумасшедший, — сказал я.
— Оставьте вы меня, — досадливо огрызнулся Полосухин, отмахиваясь от меня, как от мухи. — Пусть покажет народу документы.
Человек из стены остановился. Взгляд его сделался еще бессмысленнее.
— Что за вздор! — воскликнул я. — Вы забыли, где вы находитесь. Как вам не стыдно!
— Не учите меня! — сказал Полосухин, не спуская глаз с отшельника.
Тот вдруг забормотал, содрогаясь всем телом:
— Они не у меня… они не у меня… Это старым хамбо…
— Будешь отвечать перед монгольским народом, — сказал Полосухин. — Ревизия проверила твои книги.
В глазах отшельника впервые сверкнуло что-то осмысленное.
— Уважаемые товарищи, — сказал он тонким надтреснутым тенорком. — Увы, увы, — перед лицом государства, прочно утвердившегося, перед всем народным пленумом признаю свою вину…
Он выражался писарски правильным языком с газетными монгольскими оборотами.
— Это старый хамбо спрятал меня здесь в келье рядом со скелетом монаха, — сказал он, опускаясь на колени. — Я чуть не умер от соседства… Хамбо обещал взять меня, когда придет время… Моя вина… Я не знаю, почему он не пришел за мной…
— Встань, постыдись пастушества! — сказал Полосухин.
Монголы, прислушивавшиеся с возрастающим любопытством к этому потоку слов, начали пристально вглядываться.
— Правильно. Я его знаю, — сказал вдруг Дагва-Тимен. — Это счетовод из больницы в Д. Тот, что украл десять тысяч тугриков… Ай, ай, это был первый франт в Гоби. Ходил в мягком шляпе, в новых сапогах, с тремя самопишущими ручками за отворотом халата…
— Я был уважаемый человек, — жалобно заныл отшельник. — Это хамбо соблазнил меня. Я его проклял тысячу раз, пока сидел здесь!
— Жди своего хамбо! — насмешливо сказал Полосухин. — Он скрылся. И тугрики с ним…
— Я кричал, я звал на помощь… Я хотел уйти, но было поздно. Дверь завалили скалой, никто меня не слышал… Я, наверно, полгода не видел света… Когда хамбо привел меня сюда, был декабрь тысяча девятьсот тридцать седьмого года… А сейчас, наверно, уже весна…
— Тридцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, — сухо сказал Полосухин.
— О, Будда! — застонал тот.
— Совсем ничтожный человек, — с презрением отозвался на его стон Дагва-Тимен. — Удивляюсь, как такой человек смеет топтать почву народного Гоби… Скажи, как ты его узнал?
— У меня голова на плечах, — сказал Полосухин. — Это просто, как трава. Во-первых, замурованный лама умер, а кто-то берет его пищу. Второе — у его лохмотьев прямой ворот, а у монахов бывает круглый. И, наконец, вор не может скрыться в пустыне Гоби, разве что под землей… Ну, довольно возиться с ним, друзья. Берите лопаты! Надо вытащить машину из земли. Мне почему-то кажется, что она цела…
И Полосухин оказался прав. Под осколками камней и комьями глины наш «додж» был почти невредим. С помощью кочевников мы вытащили его из котловины и поставили на дорогу. Все стекла были разбиты, и отлетели ручки от дверцы. И все же нам удалось двинуть машину «своим ходом» без всякого ремонта. За сутки мы доехали до Баин-Тумени.
1941
Б. Лапин, З. Хацревин
ИЗ КНИГИ «СТАЛИНАБАДСКИЙ АРХИВ»
