Борис Дубровин - О годах забывая
Александр Александрович помешивал в патоке ложечкой, она жалобно позвякивала. Ему хотелось закурить, но он не позволял себе этого в присутствии гостьи. Ее лицо не отличалось красотой, ее душа не блистала какими-то сверхъестественными редкостными достоинствами, но чем-то она трогала сердце, и Александру Александровичу было просто приятно смотреть на нее, просто говорить с ней, просто вслушиваться в звучание ее певучей речи и всматриваться в глаза, видя в них и ее душу. Да, с нею бы жизнь стала иной. Важно теперь не спугнуть ее, важно и не насторожить.
— Ниночка, я, разумеется, не смею торопить вас с ответом. Вам для этого потребуется время — взвесить все «за» и «против». Но я хотел заранее сказать вам обо всем, чтобы не было никаких неясностей ни между нами, ни между вами и Михаилом Кулашвили. В вашей грации есть и грация вашей души, чему я радуюсь и чему со временем найду достойную оправу. Вы — девушка незаурядная, а он — рядовой, простите, старшина. Ему даже не стать офицером: образования нет. Боюсь, нет к образованию и особой тяги или особых способностей.
— Не знаю, способна ли я понять все услышанное. Признаюсь, ничего о Михаиле не знала, — она увидела, как глаза его торжествующе блеснули, и он удовлетворенно кивнул. — Мне многое стало понятно. Верю, вы от чистого сердца советуете мне и предостерегаете меня от возможной ошибки. Я очень благодарна вам, а сейчас позвольте мне уйти. Занятия, дела…
— Жалко, что вы покидаете меня, но… — развел руками Александр Александрович, — я буду ждать вашего решения…
Нина устала.
Он проводил ее до дверей.
Когда она притворила за собой дверь, то, не зная почему, вытерла туфельки о мешковину и ушла. По дороге в общежитие она все время думала о Михаиле. Нет, он еще не предложил ей быть его женой. Он встречал, провожал, шел рядом, и она чувствовала себя надежно. А разве это мало — чувствовать себя надежно?
Когда дверь за Ниной закрылась, Сморчков ощутил, что в его жизни приоткрылась еще одна важная страница. Он смотрел на фаянсовую чашку с лазоревым цветком — она касалась ее. Он взял чашку, допил остатки чая. Чай был не сладок, но Александр впивал частицу влаги, которой касались и губы Нины. И он как бы сам касался ее губ. Нет, он и не предполагал, как много она значит для него! Иначе, зачем бы он снова снял иконку Владимирской богородицы и прикоснулся к тому месту, к которому прикасались руки Нины. Он смотрел и на старинные свои книги иначе: она смотрела на них. Выключил лампу — она же включила! — постоял в вечернем полусумраке, постарался увидеть снова, как она сидела и мельком взглядывала на чайник, на двуспальную кровать, на пепельницу, на него. Все преисполнялось особым значением оттого, что это видела и наполнила каким-то своим отношением Нина. Но каким? И какими глазами смотрела? В одинокости затемненной комнаты еще жили ее наивные вопросы, и он их повторял про себя и мысленно выслушивал, и оценивал свои ответы. Он потрогал себя за руку — эта рука хранила теплоту ее прикосновения. Нет, оно проникло глубже. Что это — очарование юности, свежести, чистоты? Или ему выпал в жизни счастливый лотерейный билет? «Как она смотрела на меня? О чем думала? Разве не была ошеломлена моей осведомленностью? Но ведь сейчас я включу настольную лампу, а ее нет, нет…»
Пока нет. Пока? Значит, она будет!..
Вспоминая о Нине, он думал и о контрабанде, о том, где спрятать новую партию груза. Как обхитрить Михаила Кулашвили… Да и не только его. Следовало подумать, где встретиться с Бусыло и Львом Зерновым. А над всеми этими делами возвышается Нина… Голова кругом идет при мысли о том, что она будет его женой. Женой, его женой! На всю жизнь!
И накопленное риском и изворотливостью будет их общим достоянием. Даже в собственных глазах его жизнь выглядела бы иначе, если бы все содеянное творилось во имя Нины.
Вдруг, не отдавая себе отчета, подражая Нине, произнес он:
Знаю, скажешь: «Не те уже годы,Понапрасну теперь не труби:Улетели твои самолеты,И уплыли твои корабли…»
Он вдруг увидел себя на поле аэродрома, а над собою улетающий самолет, увидел себя на пристани, у причала, от которого, точно оттолкнувшись, уходит последний корабль… Увидел, как только что ушла Нина… «И уплыли твои корабли… Чушь какая! Все в моей воле!»
Палец нажал кнопку переключателя. Лампа вспыхнула. Комната была более пуста и одинока, чем всегда. Что же, время дороже денег. Не стоит терять его. Надо встретиться с Бусыло и с Зерновым. Надо все обсудить. Надо! Но как быть, если Нина затянет с ответом, если она не даст согласия? Промолчать? И что же? Кулашвили отнимет ее у него… И он, Сморчков, уступит девушку, которая и сама не предполагает, как много она значит в его судьбе, особенно после сегодняшней встречи! Александр Александрович рассеянно помешивал ложечкой в пустой чашке, рассеянно ловил ее позвякивание. Ему чудились неведомые колокольчики ямщицких троек, виденных разве что в кинематографе да на картинах…
Но слышнее стала и жизнь города, одышка паровоза, тянущего многовагонный бесконечный состав, вскрик гудка, шаги по улице.
В окне мелькнул знакомый тупой профиль Бронислава Бусыло с округлыми; дерзко вырезанными ноздрями, брезгливой нижней черной губой и растрепанной мочалкой бороды.
Да вот и условный стук. Его рыбьи, холодные глаза, блеклый, лишенный интонаций голос. И он ухаживал за Ниной!.. «Даже я, грешным делом, перед ним чуть ли не Аполлон».
Бронислав в потрепанном пиджаке вошел в комнату. Сморчков ходил из угла в угол и костяшками согнутых пальцев левой руки поглаживал снизу свою длинную челюсть, которая была выбрита идеально.
Бусыло опустился на стул, недавно оставленный Ниной.
— Бронислав, сядь на другой. Этот стул непрочный.
Гость уселся на другой венский стул с выгнутой спинкой, расстегнул пиджак. Щелкнув крышкой портсигара, достал папиросу, томительно разминал ее в пальцах.
— И долго эта разминка будет продолжаться? Опять погорели?
Крышка портсигара закрылась. Чиркнула зажигалка Бронислава, он выпустил дым колечком. Второе бледно-фиолетовое колечко всплыло и растаяло.
— Все сделали, как ты сказал.
— А именно?
— Между крышей и потолком пятого вагона пристроили капрон, бритвы, будильники, ну все, одним словом.
— Ну, дальше, ближе к делу…
Бронислав потеребил мочалку бородки, затянулся, округлил губы и выдохнул дым. Колечко не получилось.
— Ближе некуда. Нащупал Мишка!
— Так, а с плафоном в четвертом?
— Как в отстойник подали состав, так мы отвернули шурупы, опустили плафон на проводах, впихнули туда те свертки, где товару на три косых. Ну, для блезиру постом закоптили спичкой шурупы. Из отстойника через шесть часов подали, а Мишка — тут как тут. Черт бы его побрал… эту пограничную собаку, чутье у него какое-то!
— Ты мне о чутье не пой! Сколько раз говорил всем вам: изучайте его повадки, привычки, манеру поиска. Как же он накрыл? Как? Или ты не закоптил шурупы? Да или нет?
— Закоптил, чуть бороду не сжег, пропади эти шурупы пропадом! Ну а он идет по вагонам. Вечером темно, так он фонариком зыркает. И, как магнитом, притягивает его, гада, именно в четвертый вагон. Ну ничего, думаю, он же идет быстро, время-то им отпущено малое.
— Ты не крути! Как было? Ну?!
— Ну так было… Провел он фонариком по плафону, и словно его кто на месте осадил. Встал — и все тут. Миг постоял и полез к плафону. Пальцем по шурупу, по другому, по третьему. Все закопченные были. Как он унюхал — ума не приложу!
«Было бы что прикладывать», — зло подумал Сморчков и отодвинул от себя пустую чашку.
— Отвинтил шурупы, опустил на проводах плафон. Был он со своим напарником.
— С литовцем Иозасом? Этот умелец — Контаутас?
— Он! Его воспитанник. Тот тоже все молчком. Ну, опустили они на проводах, Мишка шасть туда своим крючком, и прощай еще три косых.
— Ну, а тендер? Не тяни!
— Я впритык к стенке примостил контейнер, залил водой тендер доверху. Метра полтора воды. Там у нас шелк искусственный был.
— Как был?! Неужели?
— Да, Мишка в этот раз сунулся почему-то к тендеру. Ведь туда и положили потому, что он четыре раза не трогал, не искал там. Вот на пятый и попробовали. Ты же сам одобрил. Так он, сволочь, выудил крючком, три раза мимо проскальзывал, а на четвертый подцепил, выволок. Вот и все!
— Значит, с кожухом проскочило? Не усек Мишка? — ожил Сморчков, который буквально физически ощущал, как всевидящий крючок Кулашвили вытаскивает у него из кармана новые тысячи. — Ну говори. С кожухом порядок?
Память мгновенно воссоздала кожух, внутри которого паровую трубу по предложению Зернова обложили брезентовыми мешками с контрабандой. На этот раз были шерстяные платки. Кожух был прихвачен болтами. Топили не много, чтобы не спалить платки.
