Виктор Потанин - Письма к сыну
Мы шли теперь не по степи, а свернули в бор, где было кладбище с деревянной оградкой. Я специально повернул на эту дорогу — мне хотелось показать Лене могилу сестренки. У меня когда-то была сестренка, она умерла еще в войну, прожив на свете всего два года. Я и сам тогда чуть не умер. Но что поделаешь — вся наша деревня голодала, и мы — дети — страдали со всеми…
Я шел теперь рядом с Леной, а Сокол с Олей немного отстали. В бору стоял сумрак и было душно. Лена повернула ко мне лицо и спросила:
— Ты меня любишь?
— Зачем ты, Лена? Нас же услышат, — и я показал глазами на Олю.
— Что, девчонка услышит? Или, может, собака?.. — Она засмеялась. И этот смех почему-то обидел, и мне опять стало стыдно. И вдруг я понял, почему мне у озера было стыдно и вот сейчас опять тяжело.
Я вдруг понял, что мне все время мешала близость этого кладбища — близость сестренки. И когда я купался в озере, и когда мы целовались с ней, и когда я стихи слушал. «Да, это правда!» — подумал я и стал спешить. Мне хотелось быстрей, быстрей увидеть этот холмик, чтоб сестренка простила меня.
— Куда ты меня тянешь? — спросила Лена и замедлила шаг.
— Зайдем на кладбище, у меня здесь сестренка…
— О-о-о, господи! Какой ты забавный… — засмеялась она. — Знаешь, у Есенина есть строчки…
Но я отвернулся и не стал ее слушать. И она, наверно, почувствовала свою вину.
— Ты не сердись, не надо сердиться. После таких кладбищ я плохо сплю. Все время потом лезут в глаза какие-то веночки, оградки. Ты сходи один…
Но один я туда не пошел. Только дома я чуть-чуть успокоился. Да и обстановка располагала. На столе уже шумел самовар, и в вазочке переливалось варенье, а рядом с вареньем возвышалась горка с чайными чашками. И свежий хлеб был нарезан, и молоко в широкой стеклянной банке — это, конечно, Маруся принесла нам молока…
Бабушка нас встретила стоя, и в глазах у нее была большая обида:
— Куда же годно — ушли на озеро, и на весь день. Я уж думала да гадала — неуж с Олей че? А случись беда — меня бы, старую, завинили. Да где она, Ольга-то? — В этот миг моя племянница забежала, а за ней — Сокол, радостный опять, деловой. Бабушка на него посмотрела, прищурилась, что-то хотела сказать и поджала губы. Но Сокол все равно ее понял по-своему: он закрутил весело мордой, а с языка у него капала слюнка. И это заметила Лена:
— Опять тут этот! Скоро и на стул его посадите, и чашку дадите… — Она посмотрела с надеждой в мою сторону — ей хотелось, чтобы хоть я ее поддержал. Но я молчал. Тогда она зафукала на собаку. Сокол поджал хвост и медленно побрел к порогу. И пока шел, то все время оглядывался на меня и на бабушку. А в глазах плавал какой-то вопрос. Возле порога он лег и притворился, что задремал.
— Ишь ты, расстроился, хорошой-то наш… — сказала бабушка и стала покачивать головой. За столом наступила тягостная минута. Я решил ее сгладить и начал рассказывать что-то веселое. Потом взял у Лены чашку и налил ей чаю. Ей это понравилось, что я сам ей палил, и она томно скривила рот:
— «А по утрам они чаи гоняли, как будто для того и родились…»
Бабушка навела на нее ухо:
— Ты че-то интересно, девка, сказала? Хоть бы повторила, а то худо слышу.
— Это стихи, бабушка.
— Ну как же, я понимаю — все молитвы читать да молитвы. А собаку пошто-то гонишь…
— А вам она не надоела?
— Соколко-то? — переспросила бабушка. — Да он же у нас хорошой. А вот вы, товаришши, нехороши. Тут вам и варенье, тут и молочко свеженько, а вы — того не хочу да то не надо. Нонче все каки-то обкормлены. А я вон как-то мешочек из-под сахара считай что полгода лизала…
— Как это? — удивилась Лена и сделала большие глаза.
— А так вот, милая. В войну сахарку-то нет, а я чай морковный любила. Вот и лизала мешочек. Там и сладости-то один запашок, а все равно в роту хорошо.
— Надо говорить во рту, — поправила ее Лена и подмигнула мне.
— А старых-то учить — только портить, — бабушка почмокала со значеньем губами, потом обернулась к окну в сторону створки. Там, по улице, поднимая пыль, шло утиное стадо. Утки шли неторопливо, переваливаясь с боку на бок, покрякивая, постанывая, наверное, от жары. Бабушка вытянула шею и сказала про себя нараспев:
— Ох ты, уточка моховая, да где ты ночесь ночевала? — под мостом да под мостищем, под городом-городищем… О-хо-хо! Уточки вы да утятки. Не дают вам полетать наши охотнички. Только оперитесь да откроете глазоньки, а по вам уж из оружей палят. Да и собак на вас напускают. Она — чоп-чоп по воде — и вот уж схватила уточку за крыло и к хозяину тащит. Нет, ты, Соколко, не поддавайся. Тебя тоже за уточками скоро пошлют, но ты птичек этих ни за что не губи. Всем пожить охота, поплавать да полетать. Ну че ты, где ты, Соколко? — позвала она, и Сокол сразу забежал в комнату и встал возле бабушки. Она у него уши погладила, и он ей уткнулся в колени. В глазах у Лены мелькнул огонек:
— Да уберите вы эту псину! Как будто назло…
— О-хо-хо… — заохала бабушка. — Прямо гонит она тебя, а за че? Ты бы хоть, Соколко, сказал?
И снова над столом повисла тягостная тишина. Сокол смотрел на Лену. В его глазах опять встало что-то хорошее, человеческое. И сейчас хотелось мне, прямо до боли хотелось ободрить его, приласкать, но меня что-то связывало, опутывало. А может быть, Лена?.. Но все равно я уже себя ненавидел. А Сокол смотрел теперь на меня, и ресницы его покорно моргали.
— Вон каки глазоньки-то! — не выдержала бабушка и поставила свою чашку на блюдце. — Прямо знают че-то, не говорит. О-хо-хо… Если бы могли сказать наши собаки да кошечки. Сколько бы про себя мы узнали! Разных бы историй наслушались. А поди, больше плохих… — она головой покачала и переставила стакан с молоком поближе ко мне. Но не успел еще я из стакана отпить, как Лена заговорила. И голос громкий, с обидой:
— У вас тут только собаки да кошечки. А я за сто километров приехала. А вы только — Соколко, Соколко!
— Правильно, Лена, — поддержал я ее. — Не все же нам о собаке… — и не успел я докончить свои слова, как Сокол посмотрел на меня укоризненно и потихонечку побрел из комнаты. Он и в кухне не остался, а пошел на крыльцо. «Надо же — недотрога!» — подумал я с укором и начал пить молоко. Зато Лена без собаки развеселилась:
— Ох, ушел наконец. Как гора с плеч. Теперь можно поесть.
Она откусила печенье, потом за молоком потянулась. Бабушке это понравилось.
— Кушай давай, наводи живот…
— Ой живот! — засмеялась Лена. — У меня в городе есть знакомый мальчишка. Такой забавный… Валька. Четыре года исполнилось. Как-то пошел с матерью в магазин, а сам бегает, прыгает, не стоит на месте. Мать с ним измучилась, не удержать. А в это время им толстый мужчина попался, вот с таким животом, — и Лена нарисовала в воздухе какой-то арбуз. — Ну вот, Валька увидел мужчину и кричит: мам, а почему у дяди большой живот? Мать смеется — а потому, мол, сынок, что он много прыгал и родителей не слушался. Валька как услышал, так и перестал дуреть. Ну вот, идут дальше. А навстречу им — беременная женщина. Плывет, как гусиха. Валька сразу в ладоши захлопал: мама, смотри, тетя тоже много прыгала, да? — Лена засмеялась от всей души, а бабушка нахмурила лоб:
— Нехорошо над тем хохотать.
— Да ну вас! — обиделась Лена и встала из-за стола. Бабушка посмотрела на нее внимательно и ничего не сказала.
Потом я с Леной вышел на крыльцо. Она стала искать свои босоножки. Одну нашла сразу, а вторая — как провалилась. И вдруг мы увидели Сокола. Он бегал весело по ограде и что-то подбрасывал. Зубами схватит с земли и подбросит. Я не сразу понял, что в зубах у него была босоножка. И не успел я опомниться, как Лена уже сбежала с крыльца и стала вырывать босоножку. Сокол мотал головой и не отдавал ее. Он, поди, думал, что с ним играют. Лена потянула изо всей силы, но он заворчал. И тогда она ударила его по морде второй босоножкой. Сокол и теперь ничего не понял. И тогда она стала хлестать его изо всей мочи — лицо у нее покраснело, точно кумач, и на этом багрово-красном сверкали глаза. Сокол уже давно выпустил эту злосчастную босоножку, но Лена все еще хлестала его, избивала. Он почему-то не убегал, а только визжал. Почему он ей не вцепился в руку — я просто не знаю. Ведь зубы у него были крепкие, молодые.
И в эту минуту вышла на крыльцо наша Оля. Она увидела, что бьют Сокола, и закричала. Этот крик и остановил Лену, и отрезвил. Она дышала тяжело, запаленно, как будто это ее только что били, а не собаку. Потом подняла голову, перевела глаза на меня:
— Ну что, Коля, доволен?.. Тебе собака дороже! Вот и сиди с ней… — Она еще что-то хотела сказать, но не смогла, разрыдалась. Я хотел ее успокоить, положил ей ладонь на плечо, но она вырвала плечо и забежала в дом. Я даже не успел ничего сообразить, а она уже стояла передо мной с дорожной сумкой.
