Иван Слободчиков - Большие Поляны
Видимо, они закончили уже деловые разговоры. Шумаков собрался уходить, стоял одетым посреди кабинета, когда вошла Стенникова. Он поздоровался с ней:
— Здравствуйте, Анна Ивановна. Рад был вас увидеть. И, как говорится, до свидания, — поехал дальше, в лесничество.
— А что там? — поинтересовалась Стенникова.
— Давно в лесном поселке не был, появились просьбы, жалобы. Придется посидеть денька два... Ну, бывайте здоровы.
И он ушел. Стенникова подошла к окну, проследила, как Шумаков отвязывал лошадь, как легко вскочил в седло и поехал крупной рысью от ворот.
— Вот бы нам такого в колхоз, — вздохнул за ее спиной Уфимцев, — Это был бы зампред, не чета Векшину.
Стенникова отошла от окна, присела к столу председателя. Уфимцев был в том же костюме, что и на бюро парткома, только теперь без галстука. И костюм все так же помят, как и тогда, перепачкан чем-то. «Плохо ему все-таки без жены», — подумала она. Подумала и решила сходить сегодня под вечерок к Ане — надо выполнить просьбу Акимова.
— Говорила я сейчас с Векшиным... Сказать откровенно, только время зря потеряла. Никакие убеждения на него уже не действуют.
— А убеждать его и не надо, Анна Ивановна. Проверить все его действия, все его провокационные вылазки против решений правления и поставить вопрос на партийном собрании. Пусть коммунисты дадут оценку его поведению.
— Ну хорошо, — сказала Стенникова, — мне съездить в Шалаши недолго, не трудно собрать и заявления на него, как он собирал их на вас, хотя, кстати говоря, Векшин и сам не отказывается от своих разговоров с колхозниками в Шалашах. Уверена и в том, что коммунисты колхоза осудят его поведение. Но что это даст? Успокоит ли это Векшина и его друзей? Думаю, нет. Наоборот, кое-кто поймет, что это месть с нашей стороны за письма в партком, в ЦК. Говорят, письмо в ЦК подписали тридцать человек. Разве они будут молчать? И опять пойдут во все стороны письма и жалобы, и кто знает, кого пришлют с проверкой, может такого, что понастырнее окажется Василия Васильевича.
Уфимцев перестал ходить, сел на стул.
— Что же вы предлагаете?
— Надо дождаться результатов на письмо в ЦК. Вероятнее всего, кто-то должен к нам приехать, проверить — из Москвы или из области — я не знаю, но коллективное письмо из колхоза там без ответа не оставят. Вот тогда, после проверки, и решим, что делать.
— Как же так, Анна Ивановна? — Уфимцев горестно развел руками, потом сжал кулаки, прижал их к груди. — Сколько еще можно терпеть от этого человека? Боюсь, у меня не хватит выдержки, и я когда-нибудь сорвусь, наломаю дров, если он будет мешать мне и дальше.
— Не сорветесь, в вас-то я уверена. Да и колхозники не пойдут за ним, чего его уж так опасаться?
Уфимцев зажал рот горстью, облокотился на стол, задумался. Долго сидел, глядя в окно, за которым стоял серенький денек осени, с тучками на небе, с голыми деревьями в палисадах. Стенникова ждала, наблюдала, как тяжело давалась председателю эта вынужденная обстоятельствами отсрочка.
— Черт с ним, пусть живет, — наконец произнес он.
3
Все это время Груня жила в большой тревоге за судьбу Егора.
Когда Уфимцев вернулся из Колташей, она не удержалась, решилась наутро сходить к Стенниковой. Она не стала дожидаться прихода Анны Ивановны в контору, пошла к ней на квартиру. Груня понимала, что поступает неразумно — беспокоит пожилого человека, может, еще не отдохнувшего как следует после поездки, но в контору пойти не могла: ей не хотелось встречаться с Уфимцевым, не хотелось, чтобы он, увидев ее, подумал, будто она опять ищет с ним встречи. Хотя, по правде сказать, никого ей так не хотелось видеть, как Егора.
Она поднялась пораньше, еще до рассвета, подоила корову, выгнала ее в стадо и, оставив матери подойник с парным молоком, пошла к Стенниковой.
Анна Ивановна жила почти рядом, через два дома. Стоило только пересечь улицу, подойти к крытому щепой домику на два окошка, где она квартировала у одинокой, глуховатой старухи Сидоровны.
Груня открыла калитку и тут же увидела Анну Ивановну, одетую в просторный фланелевый халат. Она стояла с тазом в руках — кормила кур возле старой и низенькой погребицы, заменявшей хозяевам амбар. Сизые голуби летели на двор со всех сторон, присаживались к курам, не боясь хозяйки, торопливо склевывали зерна с земли.
— Пойдем в дом, — обняла она Груню за талию, — на дворе холодно.
Они уселись у стола: одна — радостно улыбаясь гостье, другая — смущаясь своего неуместного визита.
— А я знаю, зачем ты пришла, — сказала Анна Ивановна. — Пришла узнать, как решилось дело с Егором?
Груня несмело кивнула головой, подобрала волосы под шаль, с тревогой уставилась на Стенникову.
— Хорошо решилось дело, Груня. Я и не ожидала, как хорошо! Правда, наказали Егора, но не за это... не за семейную неурядицу.
— За что же тогда его наказали? — еще не веря словам Анны Ивановны, спросила Груня, хотя все так и всколыхнулось в ней, заколотилась радость в груди.
— Да так, можно сказать, не за что, — уклонилась от прямого ответа Анна Ивановна. Не могла же она рассказывать Груне о том, что происходило на бюро, а без этого непонятны были бы причины наказания Уфимцева. — За хозяйственные упущения...
Анна Ивановна не успела досказать, как Груня вдруг засмеялась — весело, безудержно.
— Ой, как я рада, Анна Ивановна, кто бы только знал! — воскликнула она и, сорвавшись с места, подбежала к Стенниковой, обхватила ее и крепко-крепко прижала к себе.
— Отпусти, задушишь, дурная! — смеясь, отбивалась от нее Анна Ивановна, довольная тем, что еще одной радостью на земле стало больше. — Оставишь колхоз без бухгалтера.
Груня отпустила ее и, тяжело дыша, не скрывая счастливой улыбки, уселась напротив.
— Хороший ты человек, Груня! — прорвалось у Анны Ивановны то, что копилось уже давно, да как-то не было случая высказать. — Хороший... Да вот судьба у тебя, видишь, какая. Кто в этом виноват — не хочу сейчас разбираться, только могу посоветовать: надо тебе работать. Работа — радость для человека, с ней и горе забывается. А там, глядишь, и жизнь повернется по-другому. Ты еще молодая, счастье еще улыбнется тебе, не пройдет мимо.
— Нет, Анна Ивановна, насчет счастья — вряд ли, мне в это трудно верится... А вот насчет работы — сама понимаю, век на иждивении отца-пенсионера жить не будешь. Разве уехать куда-нибудь?
Она задумалась, наклонила голову, машинально перебирала бахрому скатерти. Стенникова молчала, не мешала ей думать. За окном светлел день; прошла грузовая машина, нещадно гудя на кур, на гусей.
— Нет, не могу я уехать отсюда, — проговорила, наконец, Груня, подняв на Стенникову затуманенные слезами глаза. — Не хватит на это моих сил... Как подумаю, что не увижу больше Егора, не увижу никогда, словно кто мне сердце из груди вырывает, терпеть мочи нет.
Она упала головой на стол и лежала так — без слез, без вздохов. Анна Ивановна погладила ее по волосам.
— Ну что ж, оставайся в колхозе. Иди снова на ферму, поработай дояркой. Только поговори вначале с председателем. С Георгием Арсентьевичем.
Груня подняла голову, глаза у нее были красные, но сухие. И лицо было красное, словно она вышла из горячей бани.
— Боюсь я к нему идти, Анна Ивановна, опять что-нибудь наплетут... Может, вы сами поговорите?
— А ты при народе заходи к нему, при народе разговор заводи. Чего бояться-то? Ведь не красть идешь, работу просить.
Груня встала, подняла шаль с плеч, покрыла голову.
— Спасибо вам, Анна Ивановна, за все, за все! — Она быстро пошла к двери, уже открыла ее, но вдруг, словно споткнувшись, остановилась, нерешительно обернулась к Стенниковой. — Я так и не спросила, что решили на бюро насчет семейного положения Егора?
— Рекомендовали вернуться к семье. Советовали доказать жене, что его оклеветали, добиться примирения с ней.
Груня ничего больше не спросила, постояла еще в дверях, помолчала и ушла.
Она не отважилась тут же пойти к Уфимцеву, — слишком сильны были впечатления от разговора с Анной Ивановной. Конечно, желание увидеть Егора сейчас, сию минуту, преследовало ее, пока она шла домой, но она понимала, что в таком состоянии может совершить глупость, наговорить Егору что надо и чего не надо.
Целую неделю она жила в ожидании встречи с Егором, представляла, как войдет к нему в кабинет, — и в этот момент у нее всегда замирало сердце, — представляла, как он взглянет удивленно на нее, может, растеряется на миг от неожиданного ее прихода, потом широко улыбнется, распахнет свои серые глаза, как умеет делать только он один на земле, встанет ей навстречу... Дальнейшее она просто не могла себе представить, обрывала мечты на этом.
А может, все произойдет иначе: увидев ее, он прищурится — он всегда прищуривается, когда недоволен, и спросит грубо: «Чего пришла? Я говорил тебе — не ходи за мной. Только зря время потеряешь». И тогда она скажет ему, скажет прямо, без утайки: «Я ничего не требую от тебя. Просто хочу ходить по тем же тропкам, где и ты ходишь, хочу хоть раз в неделю видеть тебя. Неужели мне и этого нельзя?» Что он ответит, она не могла вообразить, — что-нибудь хлесткое, жестокое; он мог быть жестоким, когда его возмущала ложь или несправедливость, но что ответит он на этот раз, она терялась в догадках.
