Герогий Шолохов-Синявский - Горький мед
— А-а!..
Лязг затвора.
— Выходи! Раз, два,!
Солдаты кряхтя слезают.
— Вить вот наказание… Замучились… Вить отпустили… Домой едем… в Орловщину… — бормочет солдат в отвернутой папахе.
Крик у вагона становится исступленно-яростным, нечеловеческим, как будто рычит сама смерть:
— Становись! Вот тебе за Ленина!
Меня оглушают три выстрела. Зажмуриваюсь, закрываю глаза… Террор! Военное положение! Я дрожу, зубы стучат. Поезд трогается. Куда? К фронту… Туда, откуда идут большевики…
…Поезд гремел во тьме колесами, а я, забившись в угол товарного вагона и стуча зубами, видел перед собой рыжеватую с темной подпалиной бороду расстрелянного солдата, похожего на нашего дядю Ивана, и еле сдерживал слезы от ужаса и жалости… Нет, невозможно забыть о тех далеких, уже затягиваемых пологом забвения, огневых годах!
…Я едва разгибаю замерзшие ноги, выползаю из промерзшей теплушки. Я — единственный пассажир на этом торчащем среди поля, как палец, разъезде. На путях темно — хоть глаза выколи. Только на боковом пути маячит какая-то черная сплюснутая громада, сипит паром — это калединский бронепоезд. Слышны сердитые голоса… Меня берут в световые клещи сразу несколько фонарей: кто такой? зачем здесь? Передо мной багровые, обветренные лица, налитые кровью глаза…
Фронт недалеко — где-то у Матвеева Кургана. Поезд, привезший меня сюда, дальше не пойдет — вернется в Марцево, и я останусь один среди враждебного предгрозового безмолвия…
Поднимаюсь на башню блокировочного управления стрелками — это последнее новшество предвоенных лет. Башня полна военными, преимущественно офицерами всех родов войск, с погонами всех оттенков. Только штатский дежурный по разъезду сидит у фонопора и рычагов блокировочного аппарата. В уголке мерно постукивающая морзянка. Кто-то из военных кричит:
— А-а, новая смена телеграфисту явилась! Давно ждали…
Меня встречают почти как желанного гостя.
Дежурный по разъезду, рослый, чернявый мужчина в форменной тужурке с малиновыми кантами, говорит мне, мешая русские слова с украинскими:
— Скорей сидай, хлопче, за аппарат та передавай военные телеграммы. Наш телеграфист занедужил…
Ко мне подходит низкорослый военный в простом, цвета хаки, свободном кителе и обыкновенных валенках, внимательно смотрит сквозь золотое пенсне на мое посиневшее от холода лицо, как-то уж очень просто, не по-военному и чуть брюзгливо тянет в нос:
— Пожалуйте, молодой человек… М-м-да! Уж очень молод… Не могли прислать повзрослее… — И обернувшись к долговязому офицеру: — Ардальон Георгиевич, дайте ему, пожалуйста, консервов, чаю… Ведь он замерз и еле стоит на ногах…
— Слушаюсь, господин полковник! — козырнул долговязый.
Офицеры начинают смотреть на меня более благосклонно. Я удивлен: неужели это одни из тех, кто только что расстреливал солдат в Марцево? Они совсем не похожи на страшных извергов… Они так хорошо, по-человечески улыбаются, шутят. Вот один уже сует мне в руки две консервные банки, другой подносит жестяную кружку горячего, душистого, самого настоящего чаю и целую горсть рафинада…
Я теряюсь и только бормочу одеревеневшими губами:
— Спасибо… Спасибо…
Полковник чуть-чуть сед, у него русское умное, в строгих складках, лицо, рыжеватые брови, усы с такой же тонкой серебристой проседью. Он мягко, неслышно ступает, в своих белых валенках, за розовым ухом — красный карандаш, как у счетовода или конторщика…
Вот он подошел к разостланной на складном столике широкой, как скатерть, карте, тычет в нее карандашом и совсем другим, не таким, каким разговаривал недавно, — жестковатым, чуть скрипучим голосом говорит обступившим его офицерам:
— Слушайте, господа, внимательно. Вот Успенская. Вот Алексеевка… Большая Кирсановка… Сиверс, красные двигаются в этом направлении, наверное, ударят здесь… на Матвеев Курган. Но могут пройти прямо на Большую Крепкую и на Ростов…
Я все это слышу, обо мне забыли, меня не считают за противника. Я подкрепился банкой тушеной говядины, обогрелся чаем, сижу за аппаратом, постукиваю ключом, но при упоминании о красных настроение мое сразу меняется… Передо мной опять всплывает бородатое обветренное лицо солдата, двойника дяди Ивана, и юнкера, расстреливающие рабочих:, на перроне таганрогского вокзала…
Седоватый симпатичный полковник спрашивает:
— Господа, кто пойдет в разведку?.. Вот сюда… Надо выяснить к утру количество неприятельских сил вот здесь…
— Я готов, господин полковник…
— Алексей Кириллович, разрешите мне…
— Я… я… — откликаются голоса…
— Отлично, господа… Вы, Ардальон Георгиевич, возглавите разведку. — Голос полковника снова звучит мягко, по-домашнему, как будто речь идет о безобидной рождественской прогулке. — До Матвеева Кургана, а если будет можно и дальше, до Закадычной, вы доедете на бронепоезде, а там… там действуйте применительно к обстоятельствам… Как только выполните задание — немедленно из Матвеева Кургана сообщите сюда по аппарату или по фонопору…
— Фонопор не работает, — осторожно замечает дежурный по разъезду, хитрый, с виду безучастный ко всему хохол.
— Лучше возвращайтесь побыстрее сами, господа… С вами бог, — тихо напутствует полковник. — Желаю удачи…
Офицеры быстро переодеваются в крестьянскую одежду, вымазывают холеные лица и руки сажей из поддувала громадной, стоящей тут же печки-голландки, пересмеиваются, шутя назначают друг другу имена попроще: Юхим, Потап, Охрим, Архип…
В разведку отправляются четыре человека… Вскоре они прощаются с полковником, с товарищами. Алексей Кириллович обнимает каждого, целует в голову, как сыновей.
— С богом!
Какие милые, обходительные люди! Как будто идут на доброе дело!.. Бронепоезд с натужным сипением осторожно, без паровозного свистка увозит разведчиков в сторону Матвеева Кургана…
Полковник, заложив руки за спину, чуть сутулясь, долго ходит по комнате, о чем-то думает… О чем? О том, чтобы не пустить на Дон Сиверса и большевиков, побольше расстрелять не желающих воевать с немцами солдат или о чем-нибудь другом — семейном, домашнем: о жене, о детях, о сыновьях, может быть, тоже воюющих на стороне Каледина?.. А сыновья у полковника обязательно должны быть — он такой отечески мягкий, спокойный… Но я уже не верю в его доброту, я слежу за каждым его движением, как волчонок. И хитрый украинец тоже исподтишка посматривает на него и тоже о чем-то думает… За кого он? За белых или за красных? Этого не прочтешь в его полусонных, равнодушных глазах…
Теперь я знаю: я дежурю в штабе северо-западной группы войск Добровольческой армии. На столе полковника — два полевых телефона, почти непрерывно гудят зуммеры. Морзянка связывает Ряженое со штабом генерала Кутелова в Таганроге… В сторону севера связь только до Матвеева Кургана; дальше — неизвестность, загадочные потемки… Возможно, большевистские головные отряды уже бродят где-нибудь близко в степи?..
Полковник подходит к аппарату. От него попахивает тонкими духами, отличным асмоловским табаком.
— Вызовите, пожалуйста, штаб, — мягко, почти ласково, просит он.
Я вызываю. На проводе Таганрог, Марцево, Неклиновка, но связь со штабом подключена к нему особым проводом.
У аппарата адъютант Кутепова.
— Передавайте. Доложите генералу, — тянет чуть в нос полковник; — на участке Успенская — Кирсановка спокойно. Выдвинул бронепоезд, выслал разведку. Связь по железной дороге до Матвеева Кургана…
Я передаю слово в слово… Перед глазами рябит точками и тире телеграфная лента. Поручик со слов генерала диктует ответ. Я читаю дрожащим голосом:
— «К вам выслано подкрепление. Будьте готовы к удару на Матвеев Курган. Время укажу особо после двенадцати. Юнкера сражаются с повстанцами в Таганроге успешно. Вокзал и центр города в наших руках. Берегите связь с севером и с нами Желаю успеха. Жду хороших вестей. Кутепов».
«Берегите связь…» Хорошо, — отзывается во мне мысль. — Отлично! Я уберегу вам связь так, что вы ни одной буквы не получите ни с той, ни с другой стороны… Я это сделаю… Только бы этот хохол, дежурный, и никто из офицеров не читал на слух с аппарата…
Я вглядываюсь в спокойно-лукавые глаза дежурного по разъезду…
Меня снова кто-то вызывает, медленно и четко:
— Ржн, Ржн… Ряженое, Ряженое.
Я отвечаю.
— У аппарата — Таганрог. Вы со штабом закончили?
— Закончил.
— Примите телеграмму.
— У меня самого куча. Прими мои…
— Нет, мои… ПП…
— Нет. Прими мои… ПП.
— Р-р-р-р, — рычит Таганрог, давая частое «р», что значит — «Уходи вон!».
Так мы, я и таганрогский коллега, пререкаемся, спорим минут пять. Наконец телеграфист на другом конце провода; не выдерживает:
