Павел Загребельный - Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного
Под развернутыми знаменами, под гром пушек и треск барабанов, подгоняемые военными имамами, ритмично выкрикивавшими суры Корана, воины пошли в первое наступление.
Сулейман смотрел из-под своего зеленого навеса, сидя на мягком ковре, расстегнув шелковый халат, так что его голую грудь овевал морской ветерок. Ноги тоже были оголены, только привычный тюрбан сжимал ему голову, и крупные рубины сияли на нем, как яркая кровь, что уже лилась под неприступными белыми стенами Родоса.
Сулейман был спокоен и равнодушен. Знал, что войско должно сражаться, умирать, побеждать. Иначе разленится, погрязнет в пороках, пьянстве и разврате, развесит уши на сладкие голоса ложных пророков и бунтовщиков, станет орудием голодной толпы, начнет вмешиваться в государственные дела. Войско должно шагать по земле, завоевывать землю, преодолевать просторы и все это для него, для султана. Сидел ли он в Стамбуле, в Топкапы, или на берегу Савы или Дуная, тут ли, у стен Родоса, Сулейман видел лишь бесконечно большую землю и одного себя на ней. Родился и рос с мыслью, что будет единственным властителем, без соперников. Скитания по земле, которые он претерпел в детстве, вызвали подсознательную алчность: захватить всю землю только для себя. С этого начал он свое султанство, в этом стремился сравняться со своими великими предшественниками, а то и превзойти их. Внезапная дикая страсть к маленькой рабыне-роксоланке обрушилась на него, как камень, придавила и подавила, он стонал, корчился, вырывался, а высвободиться не мог, – напротив, словно бы даже с охотой покорялся этому сладостному бремени. Пошел с войском сюда, на Родос, оставив Хуррем, потому что хотел доказать всем (а может, прежде всего самому себе), что ничего не случилось, что он не изменился, что и впредь остается великим продолжателем дела Фатиха и своего отца Селима Явуза, покорителем мира, борцом за веру, воителем благочестия и закона. Теперь сидел под стенами Родоса, а в нем звучали слова Хуррем, и он мучился, что не может ответить ей так, как хотел бы, для этого он должен был видеть ее здесь, рядом с собой, или же самому быть там, возле нее. Войско билось о стены, разбивалось о них, как штормовая волна, кровавые брызги разлетались вокруг, достигая и султана, и ему казалось порой, что его навес от солнца становится уже не зеленым, а кроваво-красным. Бостанджи отодвигали его дальше, но это не помогало. Гибли тысячи. Ангелы отворяли их душам райские врата. Был убит главный топчи-баша. Погиб янычарский ага. Султан ежедневно созывал диван, осыпал милостями отважных, одарял кафтанами, расшитыми золотом. Раздаривал дырлики [66] . Потом позвал Ибрагима и в сопровождении охраны блестящих всадников поехал осматривать античные руины острова. На острове побывали финикийцы, греки, персы, был великий Искандер, византийцы, христиане, все оставляли по себе следы, и все стало добычей времени, руинами, свалкой – только ветры, море и белые облака и ничего больше. Меланхолия султана еще углубилась от созерцания остатков древнего акрополя Линдос на другом конце острова. Голые берега, желтоватый дикий камень, гавань, окруженная выложенной из тесаного камня стеной, рельеф корабля на стене, как высокорогий турецкий полумесяц. Несколько белых мраморных колонн, бесконечные ступеньки, ведущие из гавани словно бы к самому небу, широкие, пустынные, – воплощение простора и пустоты, неуловимой и непокоренной. Не напоминает ли это простор, который он жаждет одолеть и который на самом деле никем не может быть одоленным так же, как и женщина? Завоевываешь камни, а не простор и не души людские. Может ли он сказать, что завоевал душу Хуррем? Тело ее подчинил, оплодотворил семенем Османов, а душу? И что он знает об этой маленькой загадочной девочке из далеких степей Украины?
– Слишком много гибнет исламских воинов, – мрачно сказал султан Ибрагиму.
– А разве они не затем родились, чтобы умирать? – беззаботно ответил грек.
– Слишком много гибнет, – упрямо повторил султан.
Наконец пушки разбили круглую башню святого Николая, самую крепкую и самую большую в твердыне, в пролом кинулись янычары, но на их пути встали плечом к плечу рыцари в черных, до колен, плащах, с белыми крестами на груди, с широкими мечами в руках, а впереди – седоголовый Иль-Адан, которого не брали ни меч, ни пуля, и янычары были отброшены, а ночью пролом был завален камнями, и твердыня снова стояла, словно бы даже еще неприступнее.
Не помогло и то, что султан одаривал своих визирей на диване золотыми кафтанами. Не помогли завывания военных имамов: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха… пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными».
Не помогали поощрения башей: «Захваченные камни и земля достанутся падишаху, а кровь и добро победителям».
Проходили недели за неделями, а твердыня стояла. Горстка рыцарей не поддавалась сотням тысяч султанского войска. Уже против каждого камня Мустафа-паша выставил не по одному воину, а по двадцать, но крепость не сдавалась. Огромный флот Сулеймана не мог пробиться в Родосскую гавань, самые крупные султанские пушки не могли разбить камни твердыни, волны приступов разбивались кровавыми брызгами, войско задыхалось от грязи и нечистот, выраставших вокруг него целыми горами, от палящего солнца не спасал даже морской бриз; принесенная одним из кораблей из Стамбула чума ежедневно собирала еще более страшный урожай, чем кровавая смерть на стенах крепости, тяжкая подавленность завладела Сулейманом, видевшим, что его намерения кончаются здесь так же бесславно, как закончились когда-то и попытки великого Фатиха.
Султан отстранил Мустафа-пашу от должности сераскера, заменив его хвастливым Ахмед-пашой. Мустафа-паша был поставлен перед диваном с нацепленной ему на шею саблей. Адмирал Курдоглу, связанный, был высечен на палубе, как мелкий воришка. Гнев падишаха упал и на нового румелийского беглербега Аяс-пашу, человека храброго, но весьма глупого, малой памяти, природа не наделила его умением хорошо говорить, а читать и писать он и до сорока лет не научился, случай вынес его на глаза и милость султана, случай же чуть и не сгубил под стенами Родоса. Сулейман отстранял от должностей самых доверенных, самых храбрых, мрачный страх перед неприступностью крепости и перед безмолвной эпидемией, этой карой небес, казалось, вынудит султана отступить, но тут из Стамбула пришла весть, что Хуррем родила падишаху сына, – и все изменилось в один день. Целую ночь под стенами Родоса горели огромные костры, били барабаны, весело играли зурны, распевали муллы и имамы. Султан созвал диван, даровал милости, объявил, что сына своего называет Мехмедом в честь великого Фатиха; забыв о неудачах, восхвалял своих воинов, сказал, что простоит хоть и всю зиму под стенами крепости, пока она не падет ему в руки, как спелый плод с дерева. «Греки осаждали один город четырнадцать лет из-за жены непристойного поведения, – весело заявил султан, – так разве же мои воины не смогут выдержать одну зиму?»
Действительно, пришлось им хлебнуть и осени, и зимы, нескончаемых дождей и даже мокрого снега, выпавшего над Родосом, может, впервые за целые столетия. Все оборачивалось против Сулеймана, но он поклялся выстоять и победить, иначе не хотел возвращаться в Стамбул, к своей Хуррем-султанше и маленькому Мехмеду.
Еще два месяца, умирая от пуль защитников твердыни и от чумы, сражалось войско султана за Родос, и лишь накануне рождества 1522 года последние защитники подняли над руинами белый флаг и султан допустил к себе великого магистра Иль-Адана для переговоров о сдаче крепости. Полгода длилась осада, сто тысяч исламского войска легли под стенами Родоса, из них половина от чумы, и все это лишь затем, чтобы султан воссел в тронном зале города рыцарей под пурпурным шелковым балдахином, на золотом троне, а мимо него прошли печальные остатки родосских рыцарей с великим магистром во главе, спустились к гавани (янычары проклинали их и плевали на их следы), сели там на корабль и поплыли искать себе новое пристанище. Они пристали к неаполитанским берегам, неподалеку от тех мест, где Вергилий когда-то выводил на берег бравого Энея с остатками знаменитых троянцев. Лишь через десять лет рыцари-разбойники получили от испанского императора Карла V скалы Мальты, где держались последующие двести пятьдесят лет, пока не нашлась сила, сломившая их окончательно.
Но все это должно было произойти потом, а пока их единственный корабль с четырехугольным латинским парусом выходил из гавани, а в тронном зале ордена восседал султан Сулейман.
Султан сидел грозный и загадочный, молчаливый, непобедимый властитель суши и моря, никто не мог проникнуть в его думы, никто из его ближайшего окружения не выдерживал его тяжелого взгляда. Ибрагиму он сказал о великом магистре: «Жаль мне, что я выгнал этого честного старика из его дома, из его святыни». Нетерпеливым движением руки отвел дворцового астролога, сообщившего, что вокруг Родоса за это время завоеваны исламским войском десять островов и крепостей, число, которое является знаком его счастья в жизни.
