Всеволод Иванов - Тайное тайных
– Клуа-Ло… селдитай…
Семена точно щипнуло за сердце, он испуганно взглянул на реку. Расширенный глаз китайца будто смеялся.
– Боишься?
Беспалых с тоской оглянулся.
Как и десять дней назад, плот, постукивая бревнами, плыл по той же сине-серой реке. Те же горы, тайга с бурными кедровниками. Опять на берегах ни души, опять в горах со злостью выл ветер.
Вздувалась от ветра река – огромный живот сердитого духа Клуа-Лао, а тут, на сутунках, умирал человек: распухшие черные ноги торчали из-под тряпок, похожие на куски гнилого в воде дерева.
* * *Ван-Ли умер.
Плот причалили, чаю напились, потом Оглябя сказал:
– Надо парня-то похоронить, сколько ведь с ним вместе робили.
– Чо и говорю. Он, хоть и немаканай, однака коли похоронить и по-нашему, доволен будет. Потому, артельный парняга был.
Так решили: хоронить по-нашему.
Хлюст с Алешкой Чесноком взяли лопаты. Спросили у артели:
– Под кедрой могилу выроем?
– Канешна, под кедром, басчей4.
– На кедре значит можно крест вытесать.
– Крест нельзя…
– Ну, чо-нибудь друго…
Могилу выкопали. На дно ее кинули пихтовых веток. На ветки положили тело китайца.
Оглябя снял картуз.
– Вечную память сначала споем три раза, ребята. Спели.
Потом Хлюст прочитал, перевирая, «Отче наш» и «Верую»5.
– «Со святыми-и… у-у-упокой»6…– затянул, крестясь, Оглябя.
«Со святыми-и… упо-окой…Хри-исте-е… Бо-же-е…»
Семен кинул охапку пихтовых веток на тело Ван-Ли.
«Идеже не-ет ни-и печа-але-ей…Ни во-оздыха-аний…»
В могилу посыпалась земля.
– Крест, значит, не ставить? – спросил Оглябя. – Надо каку-нибудь память се-таки доспеть. Сеныпа, ты не знаешь, чо у них на могилки-то ставят?
Беспалых ответил:
– Не спрашивал.
– Зря.
– Про бога он тут поминал, Клуа-Лао, который, значит, речной будет, сердитой. С большим брюхом, грит.
– Вон на кедре валяй. Кора гладкая.
Поглядели, как Беспалых вырезал на коре некое подобие брюхатого человека. Перекрестились на восток.
– Царство небесное.
Плот отчалил.
* * *Через три дня приплыли в Угребу – крохотный городишко, затерявшийся среди лесов.
Плот продали на лесной склад.
– В пивнушку? – улыбаясь, спросил Оглябя.
Все тоже заулыбались, а Хлюст хлопнул по плечу Оглябу.
– Тебе дорога знакома.
С непривычки скоро опьянели.
Во все горло песни пели, обнимались, матерились.
Беспалых, с бутылкой в руках, взлохмаченный, бродил пьяным взглядом по лицам собутыльников.
– Паря! Говорит мне это самый Ванлинька: мотри, мол, бог из воды ползет. Мотрю я, и верна!..
– Трезвой?
– Я та? Я завсегда трезвой! Мотрю, и верна: ползет за нашим плотом бог – зеленый, глаза красные, а пузо, как у змеи, серое и блестит. И думаю я: каюк тебе, Сенька!
– Струсил?
– Да-а… Сожрет тебя этот самый бог и накаких. Как китайца сожрал. Господи, говорю, помилуй! Да-а… А бог-то плывет и глазом красным, холера, в душу лезет.
– Ну?
Беспалых ударил по столу бутылкой. Бутылка разбилась, пиво потекло.
– А я, я…
Беспалых, склонившись на стол прямо локтями в пиво, заплакал.
– Я…я…
И заснул немного погодя.
Духмяные степи*
Инженер Янусов, долго живший за границей, ехал домой в родную станицу. Из себя он был полный, с холодным бритым лицом иностранца. Разве выдающиеся скулы да птичья пленка у век – бигич – указывали на нечто общее с этой степью.
– Бай! – сказал, повертывая к инженеру лунообразное желтое лицо, ямщик Алибей.
– Что? – недовольно спросил тот.
– Одна берта барамыс, онусон остановка делать можня1. Мазарка2 видишь?
– Ну и что же?
– Там дувана3 Огюн живет. Трава хороший, вода хороший и спать комара нету.
Инженеру не хотелось разговаривать, и он сказал:
– Хорошо. Ночевка так ночевка.
Обрадованно запрявший вожжами Алибей закричал: – Эй-й! Ка-не-ке-е!..
Лошади бодро ударили жилистыми ногами. Трашпанка покатилась быстрее.
Инженер, прищуря синие, начавшие слезиться глаза, опять глядел на серые телеграфные столбы, крепко убитый тракт, на горько пахнущую полынь за трактом.
Зачем-то вспомнилось, что часто бродил он по этому тракту мальчишкой, что здесь его родина и что позади, там, почти прошла его интересная красочная жизнь, а здесь ничто не изменилось. И было немножко обидно и странно равнодушно думалось, что едет по родным местам.
Инженер снял крупной красной рукой с седеющей бороды пыль.
– Неужели Огюска жив? – подумал безразлично он, и опять вошла мысль о предках-киргизах, покорных судьбе и первобытно-наивных.
Он сказал вслух:
– Зачем еду? Взыскующий Града4 или ипохондрия?
И как все много думающие о себе, о своих чувствах, – он имел привычку кусать губы и растирать пальцы.
Так и тут: он, покусывая губы и слегка хрустнув пальцами, сказал ямщику:
– Гони, скорей!
Алибей ударил кнутом правую пристяжную, лошадь мотнула головой и лягнулась.
– Не пьешь! – рассмеялся Алибей.
«Так и я, судьбу хочу лягнуть», – подумал Янусов, пытаясь изобразить на лице скептическую улыбку.
* * *Алибей наломал у Иртыша сухого тальника5 и скипятил чайник. Чайник был емкий, почти ведерный. Алибей пил усердно, после каждой чашки громко крякал и одобрительно говорил:
– Чаксы6.
И глядя на лежавшего под трашпанкой инженера, киргиз мысленно спрашивал: «Пошто мало чаю пьет? Кажись, бай богатый, а чаю мало пьет». Инженер закурил трубку и, дабы немного развеяться, спросил:
– Жив Огюс?
– Жив, иму чо. Всегда жив – ядренай старик – он сюда хотел прийти.
– Ты его видел?
– Тэк! Колодец-то у самой его зимовки. Разве бай не знает?
И опять с неохотой вспомнил инженер свои частые побеги мальчишкой сюда на рыбалку. Почему-то захотелось испить айрана7.
– Айран есть у него?
– Айран копь8, сейчас принесу.
Алибей с шумом втянул с блюдечка чай, положил в карман кусочек сахару и, поправляя аракчин, побежал к зимовкам.
– И…о…о… – заржали на лугу лошади.
Инженер взглянул вниз, под яр. Трава, спаленная солнцем, отливала золотом с красными жилками. В светло-зеленых тальниках спрятался Иртыш, сверкало местами сквозь листву тала его тело.
«Водой хорошо пахнет», – подумал инженер и глубоко вобрал воздух.
Здесь, на яру, горячо дышал песок; огромен был синеватый, точно выцветший полог неба. Вспоминался Туркестан и Африка.
«Выкупаться бы», – прошло в голове, и тотчас же втеснилась длинная и вялая мысль об технической ошибке, допущенной приятелем-инженером. Янусов достал записную книжку.
– Аман9, бай! – раздался сзади его голос, похожий на слабое дребезжание упавшей жестянки.
– Щикур10, – ответил он сразу вынырнувшим из памяти словом.
Не подымая взгляда, Янусов сказал: «Садись, чай пей».
Дувана поджал под себя ноги в рваных ичиках11, провел ладонью по лицу и, указывая пальцем на книжку, спросил:
– Пишешь?
Говорить приходилось по-киргизски. Янусов много забыл, нужно было восстанавливать в памяти, думать. Мысли разбегались, как суслики от лая собаки. Он отложил книжку, решив записать позднее.
Огюс переспросил:
– Что чертишь?
Янусов вгляделся в его лицо, тусклые, с красными веками глаза; маленькую, вздрагивающую, словно голодный волк, фигуру и по-русски сказал:
– А для чего ты сто лет прожил?
– Ни-дей-сыз12, – не понял его старик. Инженер сказал по-киргизски:
– Пишу.
– Вижу, много бумаги истратил. А знаешь, вся бумага на земле одного слова Аллаха не стоит. А?
– Нет, – сказал инженер, пристально глядя в глаза Огюсу.
– Не знаешь? Разве ты беркут или мышь, которая думает только о пище? Не знаешь цены слова Алахова? Цену тоски степной знаешь?
– Нет, – опять ответил инженер.
– Прошел ты, я знаю, большие каменные города и, как путник, видящий марево, не освежит гортани, так ты не напился там жизни. И в степь возвратился. Один путь сынам ее, и нет им троп к городам, как нет места комару на коже быка.
– Комар все же садится.
– Сядет, да с голоду подохнет. Вот зачем ты сюда приехал?
– Старые места еду повидать, родных… Дувана взглянул недоверчиво.
