Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый

Свет погасили. И все равно никого. Разве останутся тут те, кто подло и злобно метил по окнам, кто бежал сейчас, наверное, вприпрыжку с идиотским ржанием. «Конечно, Орлов. Если не сам, его друзья... Что ж!» Велел зажечь свет, подобрать стекла и камни.

— Ой! Владимир Иваныч! Вы же пораненный! У вас вся щека, шея в крови! — причитала Задорина.

Непривычно ласково смотрела Чуркина, болезненно сморщилась Горохова, Алябьев с Кондратьевым куда-то убежали. Павел Андреевич собирал книжки в папку. В сторонке у двери — озабоченный Нечесов.

— Протокол составить надо... Хулиганское нападение, — говорил Павел Андреевич. — Протокол...

— Владимир Иваныч! Платок! Нате платок! Чистый. Возьмите... — волновалась Задорина.

Я стал вытирать кровь, но лишь больше размазал.

— Дайте я... Я сама вытру, — сказала она и, привстав на цыпочки, легко и аккуратно стерла кровь, хотела забрать платок, но я не дал. — Владимир Иваныч! — округлила глаза. — Я бы его выстирала... Чисто...

— Еще что? Собирайтесь! Все по домам! Кончен урок...

А когда я устало спустился в вестибюль, оделся под сочувствующие охи Дарьи Степановны и вышел на улицу, на крыльцо, занесенное мокрым снегом, у крыльца стояло четверо моих девочек.

— Владимир Иваныч!

— Что такое?

— А мы вас проводим...

— Охрана! — усмехнулся я. — Идите по домам.

— Нет! — сказала Чуркина. — Мы правда вас проводим. Мы не уйдем...

И мне пришлось подчиниться. Смешно! Не правда ли?

ПРОКУРОРЫ И АДВОКАТЫ

Храброму не нужна длинная шпага.

Камни прилетали еще не раз и не два. Ранеными оказались Фаттахов и Соломина. Они сидели у окон. Налетчиков по-прежнему не удалось поймать. Они разбегались трусливо и подло. В школе трижды побывала милиция. Сержанты опросили потерпевших, составили протоколы, обещали найти, посулили заглядывать почаще, и на том все кончилось. Были у милиции более важные дела или случай этот относился к числу мелких, однако никто не пришел, никто ничего не сделал. Я же нашел в один из вечеров на своем столе бумажку, выдранную из тетради. Крупными корявыми буквами на ней было начертано: «Ты проигран. Уходи из школы. Будет хуже».

Записку положил в карман. Нет, в милицию я обращаться не стану. Пугают просто. Решили на нервах поиграть.

А кто же доставил сию пакость? Решил — кроме Нечесова, некому.

Но уж как-то очень не хотелось верить этому...

Шутка шуткой, угроза угрозой, а возвращаясь домой пустынной улицей, я на всякий случай приглядывался к редким встречным, раздумывал над своим положением. Такое мне было не впервой, и мальчишкой-первоклассником еще почему-то не нравился я нашим школьным задирам. Били, караулили, стращали. И в юношеские годы бывали схватки, — здесь-то и преуспел — кулак у меня оказался жесткий; знакомясь с ним, постепенно научились уважать. Никогда бы не подумал, что теперь мне, учителю, опять придется выдерживать эту глупую осаду, вряд ли возможную в любой другой школе, не на окраине. Вроде бы забавно: некая темная сила грозит мне, взрослому человеку, учителю. За что? За то, что пошел против наглости, осмелился ее потревожить, не стал прикидываться глухонемым, как прикидываются в трамваях и в автобусах, когда вваливается кучка сквернословящих наглецов. И что такое «проигран»? Разумеется, я знал. Но что мне грозит? Нож? Нападение из-за угла? Синяки? Скорее всего, это дурацкая игра на нервах. Мы еще посмотрим, какой выигрыш достанется игрокам.

На всякий случай, пока шел до остановки, припоминал полузабытые уже мною приемы самбо. Пожалел, что не занимался им в училище как следует. О училище! Мое училище с подтянутыми, вылощенными парнями! Кто осмелился бы там писать мне такую записку? Дичь. Чушь. Невесело как-то было. Нет, не боязнь. Что-то более гадкое, как плевок в душу. И от всего от этого хотелось поскорее уйти, вымыться чистой холодной водой и вытереться сухим свежим полотенцем.

Нет, я никому не стану говорить об этой записке: ни директору, ни Павлу Андреевичу (из-за пустяков беспокоить). И все-таки думалось... Вот люди — обыкновенные, разные, один получше, другой похуже, третий и совсем почти без недостатков. Работают, учатся, ходят в кино, сердятся на соседей, читают, воспитывают своих детей, мечтают, влюбляются, идут, и никому из них в голову не придет бегать по улицам, таскать в карманах ножи, угрожать, мешать, оскорблять, пакостить. Считать это своим делом. И вот другие, тоже вроде бы люди. Есть руки, ноги, голова. Но голова занята, как видно, одним — что еще вытворить? Как досадить? Как наплевать в душу? А руки — что же это за руки, если они легче легкого хватаются за черенок ножа, а ноги способны лишь нагонять или хорошо улепетывать? Кто это? Люди? Нет, не люди! Это выродки. У нормального разумного человека есть стыд, есть врожденное чувство совести, чувство уважения к другим себе подобным. Нормальный человек не позволит себе без нужды поднять кулак, он не станет носить кастет или нож, не пойдет по улице с орущим магнитофоном и не будет плясать на тротуаре ночью под чьими-то окнами. На то он нормальный человек. А все перечисленное выше с удовольствием делает хулиган и дурак. Сделает зло и на тебя же ополчится, станет вечным твоим врагом. Много выходов есть, чтоб тебя не трогали. Молчи-помалкивай, — обойдут. Перебеги на другую сторону, — может, не заметят. Есть и другой выход, и к нему приходят всегда, он самый главный: восстань, поднимись на хулигана. Ведь он признает только силу, только силу и ничего больше, и ты узнаешь разницу между смелым и трусом. Тебе понадобится большая храбрость, хулиган не всегда трус, иногда он опаснее ядовитой змеи, но все-таки за тобой правда, и правда поможет тебе быть сильным, и, если бы хулигана били все, на кого он осмеливается посягнуть, хулигана давно бы не было на земле.

Прошло несколько незаметных будничных дней. Все было спокойно. Никто не появлялся в школе, никто не устраивал нападений, хотя на всякий случай я пересадил весь класс на второй и третий ряды, а окна мы закрыли шторами. Должен сказать, что класс из этих событий вышел, как говорят, более сплоченным, а к пострадавшим Фаттахову и Соломиной было самое сочувственное отношение. Между тем пришла зима. За две ночи выпал глубокий снег, и все северило, несло снегом, и мы уже поговаривали идти в следующее воскресенье на лыжную базу «Локомотив» всем классом. Больше всех за поход ратовала Чуркина, и я предполагал, что она, наверное, здорово ходит на лыжах. Маленькая Задорина во всем ее поддерживала. Впрочем, ученички мои рады были поболтать на уроке о чем угодно, лишь бы не слушать, и постоянно меня провоцировали:

— Владимир Иваныч! А что сегодня в Греции?

— Владимир Иваныч, а в Египте?

— Да ну-у! Расскажите... Да мы выучим... Прочитаем...

— Владимир Иваныч! А кто такие «черные пантеры»?

— А правда, что монакский принц женат на кинозвезде?

Скажу по секрету, не всегда я удерживался от соблазна. Иногда (редко) рассказывал вовсе не то, что было записано в теме урока. И в самом деле, разве устоишь перед жадными, вопросительными, сияющими глазами? Вот ради этого даже стоит быть учителем!

Однажды, как раз во время такой беседы, в дверь всунулась круглая, лоснящаяся и пьяная голова в шапке и медленно-нагло стала обозревать класс.

— Орлов! Закройте дверь.

Обозрение продолжалось. Наконец хрипло и пьяно он изрек:

— Генка! Ну-ка, иди сюда! Пойдем тяпнем. А?

Нечесов сидел, опустив голову.

— А-а! Б-ба-ишь... Его б-баишься? А ты не бойся...

— Да ты, Орлов, что, с ума сошел? — Я решительно двинулся к двери.

Он и не подумал скрыться.

— Иди-иди, иди сюда... Поговорим...

— Сейчас же вон! Да что это еще! — Открыл дверь и вытолкнул хулигана в коридор.

— Что-о?! Ты хвататься? За меня? А это видел? — заорал он, выхватывая откуда-то из рукава узкий блестящий нож, нечто вроде самодельного стилета. — Н-ну? Ну, иди сюда. Я тебе покажу, как хвататься...

Хищно ощерясь, покачиваясь, он стоял передо мной, низенький, плотный, потерявший человеческий облик, а я растерянно смотрел... нет, не боялся, мне просто было омерзительно противно, что я стою тут один перед этим подонком и никого словно бы не касается, что он оскорбляет меня, учителя, грозит ножом и что мне, учителю, остается делать: вступить с ним в бой, в драку, уподобляясь ему и теряя вместе с ним свое человеческое и учительское достоинство, или...

И тут я понял: нет, не один я, вовсе не один — сзади, в дверях, онемело стояли Алябьев, Кондратьев, Столяров, Чуркина, Задорина и еще кто-то.