Владимир Садовский - Алмазная грань

В тот же день с обеда гутейцы и обработчики бросили работу. Началась забастовка.

Брюшко заметно округлилось, к искреннему огорчению младшего Корнилова. Толстеть ему не хотелось, и он установил себе строгий режим и строгую диету: Василий Алексеевич перестал ужинать, рано вставал, делал гимнастику по системе Мюллера, много гулял и старался избегать волнений.

В то утро, когда Василий Алексеевич узнал о забастовке, мюллеровская гимнастика и строгая диета полетели к черту. Произошли и более серьезные нарушения установленного кодекса: Василий Алексеевич выпил натощак большую рюмку коньяку, употребил непечатную брань и, позабыв о том, что нельзя расстраиваться, ворвался в спальню брата, побагровев от гнева.

— Тебе известно, что случилось на заводе? — спросил Василий охрипшим от волнения голосом.

Георгий, сидевший на краю постели в длинной ночной рубахе, посмотрел искоса на возбужденного толстяка и чуть заметно усмехнулся. Продолжая разглядывать свои тощие плоские ступни, старший брат заметил:

— Ты говорил, что тебе вредно волноваться.

— Оставь, пожалуйста! — вспылил Василий. — Сам знаю, что вредно и что полезно... У нас забастовка! Объясни, почему?

— Не знаю, Базиль. Не буду же я выяснять, чем недовольна эта мразь. Вступать с ними в переговоры считаю недостойным. Троих выгнал и еще выгоню, сколько захочу. Солидарность, видимо, решили проявлять.

— Жорж, запомни! Сейчас не время для крутых мер. Мы приняли большие заказы, — напомнил Василий. — Мы никого не увольняем.

— Ты мне помешаешь? Ох, просвещенный либерал!.. Кажется, папенькин дух в тебе заговорил? Забастовка или не забастовка — тебе-то какое дело? Продолжай кушать овсянку и заниматься системой Мюллера, а завод предоставь уж мне...

Георгий Алексеевич поднялся с постели и, набросив на плечи халат, пошел умываться.

— Черт побери! — крикнул вслед Василий. — Я имею здесь какие-то права!..

— Управлять заводом отец доверил мне, — напомнил из-за двери голос старшего брата. — У тебя есть право получать свою долю доходов. Получай и не мешай мне.

— Извините, не согласен! Я не хочу ограничиваться теми крохами, которые вы мне изволите выделять. С каждым годом доходы от завода уменьшаются, потому что заводом ты не интересуешься.

— Почему? — возвращаясь, холодно спросил Георгий, растирая полотенцем порозовевшие щеки.

— Это я мог бы задать такой вопрос, — ответил младший брат, чувствуя, как возвращается к нему самообладание и роли их меняются. — Я имел бы право задавать вопросы, — повторил Василий, — но спрашиваешь ты, и мне придется ответить. Из всего, что связано с заводом, тебя больше всего интересует хлеб, который продает в кредит рабочим заводская лавка. Имением ты распоряжаешься тоже единолично. У тебя каждый год более тысячи десятин посева, а хлеба ты продаешь на сторону три-четыре сотни пудов. А остальной урожай проходит через нашу лавку. Прасолу ты должен отдать по восемьдесят копеек пуд, а рабочий за тот же пуд рубль платит. Разница основательная, и ее в карман себе кладете.

— Кто кладет? — хмуро спросил Георгий.

— Управляющий имением и ты. Все дела вы так запутали, что никто конца не найдет в этом клубке. За что пятнадцать тысяч наградных получил управляющий?

— Он ничего не получал. Откуда у тебя такие сведения?

— Разве они неверны? Все известно, дорогой братец! Поверенный у моего тестя — дока. Он умеет распутывать узелки и похитрее этих. Не промахнись, Жорж!

— Ты мне угрожаешь?

— Нет! Пока только предупреждаю,

— Я нуждаюсь в предупреждении?

— Мне кажется, да. Ты, видимо, желаешь выкурить меня из нашего общего родового дела. Но вряд ли ты станешь единоличным хозяином завода. Учет векселей — слишком непрочная почва, мой дорогой. Чтобы нам не ссориться и не заводить дел в судах — отойди пока в сторону. Кончай с этой забастовкой, поезжай отдыхать за границу.

— Ультиматум? — с ненавистью взглянув на Василия, спросил брат.

— Нет, благоразумный совет.

— Я им не воспользуюсь!

— Напрасно. Боюсь, что будешь раскаиваться, — сказал младший Корнилов и вышел из спальни брата, не потрудившись даже закрыть за собой дверь.

Утром, как обычно, Антипа собирался на работу.

— Иван, попроворнее шевелись! — торопил он сына. — Опоздать хочешь?

— Я, папаня, сегодня на завод не пойду, — сказал Ванюшка.

— Еще что?

— Не пойду! — решительно повторил сын. — У нас бастуют.

— Эка сказал! Ты дурь из головы выкинь! Фордыбачиться не нам с тобой. Кто хочет, пусть бастует, а мы работаем.

— Гута стоит. Где же работать-то собираешься?

— Без дела не останусь. Бой разбирать пойду, двор мести буду — работа найдется. Собирайся.

— Не пойду!

Рассвирепевший Антипа сорвался с места и, подскочив к сыну, рванул за руку.

— Я тебя упрашивать буду? А ну-ка, вставай!..

Он выругался длинно и скверно. Ванюшка хоть и побледнел, но даже не шевельнулся.

— Не пойду, — стиснув зубы, с трудом выдавил он.

— Ох, змей! — промолвил пораженный Антипа. — Карахтер свой выказывать? Шалишь! Ребра поломаю! Вон из избы выкину.

— Я и сам уйду, — сказал сын. — Жизни никакой нет... На заводе все только и шпыняют. Тебя клянут, а на мне отыгрываются.

— Ишь ты, горе какое, — насмешливо сказал Антипа, — обидно ему. Ты обиду в карман спрячь. Не замечай ничего — лучше дело-то будет. Деньжонок надо накопить. Коня куплю, землицы кусочек заведу — плюну на этот завод проклятый. Жилы ведь из себя выматываю.

Широкое курносое лицо Антипы исказилось, словно от боли. Зажав в кулак рыжую бороду, он повторил:

— Коня бы завести да свою полоску... В лес бы даже ушел, чтобы никого не видать.

— Мне этого не надобно, — твердо сказал Ванюшка. — С народом я жить собираюсь.

— Выкатывайся тогда от меня к своему народу.

— Будет уж тебе, отец, — заступилась за сына Аксинья.

— Не лезь не в свое дело! — прикрикнул Антипа. — Я для кого хлопочу, силушку не жалею? А он куда гнет? Со смутьянами заодно сложа руки сидеть будет? Пусть и живет с ними!

До самого ухода отец бушевал и проклинал сына, но тот остался все таким же неподатливым.

Ударив его на прощанье кулаком, Антипа ушел на завод один. А когда вернулся с работы, сына уже не застал. Иван ушел из дома, чтобы никогда сюда больше не возвращаться.

Тимоша за последние два года заметно вытянулся, стал шире в плечах. Говорил он теперь баском и часто щупал подбородок, на котором появился пушок.

— Ой, Тимушка, какая бородища у тебя выросла! — восклицала Катя, оглядывая мужа влюбленными глазами.

— Что ж, пора уже и бороде быть, — степенно отвечал Тимофей, и в его голосе были заметны нотки с трудом скрываемой радости.

—Ну прямо как у козла, — смеялась Катя. — Козелок, подойди-ка ко мне!

Тимофей смущался, хмурился, но через минуту обнимал жену и смеялся вместе с ней.

Жили Елагины в согласии и ладу.

Глядя на молодых, давших ему приют, Василий Костров говорил:

— Эх, ребята, ребята, до чего же вы хорошие! Смотришь на вас, и душа радуется. Дождусь ли я, когда мой Иван так жить будет?.. Хорошая жена у тебя, Тимоха.

Катя смущалась, слушая похвалы. Иной раз, вспыхнув, отвертывалась, а чаще убегала в сени или во двор.

— Вишь, не к месту слово пришлось, — усмехаясь, замечал Василий. — Сам знаю, чужой в избе — хозяевам тягота. По весне себе берлогу подыщу, стеснять не стану.

— Что ты, дядя Василий! — возмущался Тимоша. — Какое нам стеснение? Вроде как отец у нас живет.

— Нет, Тимоха, ты уже помолчи, — останавливал Василий. — Не маленький, сам понимаю. Пора и честь знать.

Костров поднимался с лавки, не спеша надевал картуз и направлялся к двери.

— Опять уходишь? Куда ты зачастил, дядя Василий? — спросил однажды Тимоша, которого начали удивлять частые исчезновения Кострова.

— К дружкам надо заглянуть, — уклоняясь от прямого ответа, говорил Василий.

— Дружков-то далеко завел. На Светлой Поляне тебя видели.

— На Светлой?.. Кто тебе говорил-то?

— Не упомню. Подивился я, зачем бы в такую даль дяде Василию таскаться. И хоть бы веселый приходил, а то — ни в одном глазу. Теперь, похоже, совсем не пьешь?

— Отпил свое. Кто же меня видел на станции? Без винища теперь все кипит в душе. Поглядишь так вот, подумаешь обо всем — и готов, кажись, гору своими руками разметать.

— Уж лучше бы ты пил, чем так растравлять себя, — подумал вслух Тимоша.

— Нельзя. Когда разум теряешь — это им на руку.

Тимоша посмотрел с удивлением на Кострова и чистосердечно признался: