Виталий Закруткин - Плавучая станица
— Ничего я не знаю.
— Долго ты на своей шелудивой козе ехать думаешь?
Пимен пожал плечами:
— На какой козе?
— На той, которую ты по дурости оседлал и гонишь ее в прорву.
— Брось присказки, — отмахнулся Талалаев, — начинай сказку, а то мне некогда тебя слушать.
— Будет и сказка.
Архип Иванович заглянул Пимену в глаза:
— Ты в артели думаешь работать?
— А чего я, на печке лежу, по-твоему? Или же у тебя есть думка исключить меня из артели?
— Вот про это, Пимен Талалаев, и разговор будет, — резко сказал Архип Иванович, — потому что ты от глупых своих обычаев отстать не можешь и начинаешь людей в бригаде с толку сбивать. За это никто тебя по голове гладить не будет.
— Какие ж такие обычаи? — криво усмехнулся Талалаев. — Чего ты меня стращаешь? Что я, прогульщик или же лодырь?
— Ты хуже лодыря, потому что твоя линия прямой вред артели приносит и молодых рыбаков портит.
Талалаев исподлобья взглянул на Антропова.
— Это ж какая такая линия? Что я, против Советской власти выступаю или же вредительство делаю?
— Ты не прикидывайся дурачком и не строй из себя святого, — сурово отрезал Архип Иванович. — Выступать против Советской власти у тебя кишка тонка, да и ни к чему тебе это дело, а вред артели ты приносишь.
Он положил на плечо Талалаева тяжелую, жилистую руку:
— Как ты жизнь свою построил? Скажи мне, что в тебе есть нашего? В артель ты пошел потому, что все шли и тебе некуда было податься. Лихачеву ты был первейший дружок и государство вместе с ним нагло обманывал. Из реки ты выбирал все без разбору, лишь бы норму выполнить и паек свой получить. Тридцать с лишним годов прошло, а ты, Пимен Талалаев, каким был, таким и остался, душу свою у себя в сундуке схоронил и на замок ее запер. Теперь артель на новую дорогу становить надо, а ты только про свой карман заботу имеешь, а на колхоз плюешь. Заместо Лихачева, твоего дружка, новый человек до нас приехал, по-советски начал работать, так ты выжить его хочешь! Всякую чушь про него городишь и рыбаков против государственного дела настраиваешь.
— Это все брехня! — сумрачно ввернул Талалаев.
— Брехня? Ты думаешь, мы ничего не знаем? — посапывая, сказал Архип Иванович. — Мы все знаем, каждое твое слово нам известно: и как ты на старое время киваешь и как новому всему противишься. Спасение рыбной молоди, охрана реки, рыбоводный завод — все это тебе, Пимен, поперек горла стало, и ты молодых рыбаков дурными своими разговорами начал портить…
У Талалаева заиграли скулы. Он не торопясь поднялся, стряхнул с плаща песок и проговорил глухо:
— Ты мне не указчик, Архип. Не учи ученого, лучше за собой гляди, а я сам за себя ответчик…
Архип Иванович тоже встал.
— Ладно, Пимен, иди, — сипло сказал он, — иди и запомни этот разговор. Я не напрасно его затеял, тебя же, дурака, пожалел, думал, толк будет…
— Пожалел волк кобылу… — огрызнулся Пимен.
Отвернувшись, Архип Иванович долго смотрел на голубую, с лиловыми отсветами, кромку берега.
— Глупой ты человек, — тихо сказал он, — очень ты глупой человек. Больше я с тобой говорить не стану. Не поймешь, что к чему, — пеняй на себя: пощады за такие дела не будет.
5Почти все рыбаки обычно ночевали на тоне. Многие из них жили на дальней окраине станицы и не хотели ежедневно возвращаться домой, да это и не нужно было: ночи стояли теплые, продуктов в бригаде хватало.
Ночью, когда костры зажигались на рыбацких тонях, на полеводческих и огородных станах, у тракторных вагончиков в степи — везде, где ночевали люди, река отражала десятки пламенеющих в темноте огней, густая пелена отсвечивающего лунным сиянием дыма стояла над равниной, и вся станица казалась притихшим плавучим кочевьем.
Василий Зубов любил уходить в такие ночи к рыбакам. Он все больше сближался с ними, готов был без конца слушать их мечты о будущем, неторопливые рассказы стариков о прежних рыбацких ватагах и всякие веселые небывальщины, которыми разгоняли вечернюю дрему усталые ловцы.
Единственное, что беспокоило ловцов, были комары.
Обе ночующие на тоне бригады из ночи в ночь незлобиво допекали деда Малявочку, потешаясь над его страхом перед комарами. Собственно, Малявочке незачем было появляться на тоне, так как его сетчиковая бригада не участвовала в лове, но старик не мог оставаться дома и крутился среди рыбаков, помогая перевозить выловленную рыбу на правый берег. Боясь комаров, он приволок с собой на тоню огромный марлевый полог, установил его на воткнутых в песок жердях и после ужина укладывался под своим пологом, как китайский богдыхан.
— Дед Малявочка навроде Исуса в плащанице, — шутили ловцы, — до его ни один комар не подступится.
— Должно быть, все занавески у своей старухи ободрал на полог.
— А чего ему, первый раз, что ли? Дед сдавна до сетки привычный!
— Недаром же рыбаки ему прозвище такое дали!
Не понимая, в чем заключается связь между пологом и прозвищем угрюмого деда Малявочки, Зубов однажды спросил об этом у Архипа Ивановича. Бригадир засмеялся, расковырял палкой потухающий костер и стал рассказывать Василию историю деда.
— Это, Кириллыч, давно случилось, годков с полсотни будет, — задумался Архип Иванович, — я, можно сказать, в ту пору совсем еще мальцом был. Ну вот, Ерофей Куприяныч, дед Малявочка то есть, пошел под пасху на озеро порыбалить, чтоб, значит, к празднику свежачка добыть. Взял он с собой сетку, все как полагается, и до света пошагал на озеро. Весна в тот год оказалась ранняя, тепло было. Пришел Куприяныч на Лебяжье, скинул с себя одежину и, раньше чем в воду лезть, закурил.
Архип Иванович хитровато поднял кустистую бровь:
— Огонь тогда кресалом высекали, не то что теперь: зажигалки всякие, спички и тому подобное. Курцы в ту пору цельный агрегат в кармане держали: кремень с полкило весом, кресало и к тому же трут из тряпки или же сухого кукурузного ствола… Ну, закурил, значит, Куприяныч в голом виде, а трут, видать, не загасил как следует и так сунул его в штаны. А сам, конечное дело, за сетку — и в воду.
— Ну? — усмехнулся Василий.
— Ну и ну. Чи долго, чи недолго он там рыбалил, десятка три сазанов взял, надо, думает, до дому поспешать, чтоб жинка с церкви пришла и свежачка наготовить успела. Вылез Куприяныч из воды, идет до одежи, а заместо нее только зола на берегу чернеется — все чисто сгорело: и штаны, и сорочка, и капелюха. А тут уж солнышко поднялось, пономарь, слышно, во все церковные звоны шпарит, и народ, видать, по станице валом валит. Стоит Куприяныч, голяком, и прямо до земли прикипел. Делать ему, конечно, было нечего. Сетчонка у него осталась паршивенькая да кресало, которое не сгорело в штанах. Замотался Куприяныч в сетку, срам свой ею прикрыл и побежал по чужим огородам на усадьбу. Да разве от людей схоронишься? Увидали они Куприяныча, затюкали и цельной ордой за ним побежали. «Глядите, кричат, какая малявочка в сетку попалась…» С того самого дня и прозвали Куприяныча Малявочкой. Так оно и пошло…
Архип Иванович замолк, но добродушная усмешка долго еще не сходила с его озаренного костром темного лица. Сложив на коленях могучие руки, сузив глубоко сидящие глаза, он смотрел в потрескивающее пламя и говорил задумчиво:
— Скушно жила наша станица, Кириллыч, никудышно жила… Не допускал нас царь ни до земли, ни до воды… Были, конечно, такие, что жрали в три горла, в сюртуках суконных ходили, коням своим скармливали печеный хлеб. Да много ли их было, таких-то, — с десяток дворов! А народ бедовал. Вся земля лоскутками была суродована, никакого разворота на ней не было, а до воды мы, рыбаки, и подступиться не могли: пулями нас царская охрана встречала…
Он прилег рядом с Василием и засмеялся:
— А теперь слыхали? Марфы Сазоновой Витька, вашей хозяйки сынишка, от самого министра в подарок золотые часы получил!
— Как? — вскочил Зубов. — Я ничего не знаю.
— Был я под вечер в правлении, а туда письмоносец пришел и вручил пакет из министерства с адресом на самого Витьку. Все честь по чести: «Станица Голубовская, рыболовецкий колхоз, Виктору Петровичу товарищу Сазонову». Мы с председателем, должно быть, всех рыбаков Сазоновых по фамилиям перебрали, не могли угадать, какой же это у нас Виктор Петрович объявился, только потом догадались, про кого тут речь идет. Распечатали мы пакет, а там приказ и подпись министра, что, дескать, Сазонов Виктор Петрович награждается ценным подарком — золотыми часами.
— Витька уже знает об этом?
— Как же! — усмехнулся Архип Иванович. — Мы сразу за ним послали, вручили ему пакет, так он там чуть не до потолка гопки скакал.
— А часы?
— А часы привезет из города товарищ Бардин, начальник Рыбвода.
— Разве Бардин собирается приехать в Голубовскую? — спросил Зубов.
