Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Горуня огляделся, но гости были заняты разговорами.
— Они за нейтралитет.
Нестор, с нетерпением ждавший выхода Фроси и оттого не очень внимательный, сразу заинтересовался:
— Как это понимать?
— Так что хватит, мол, навоевались. Ни в какие свары встревать не будем. С дворянами-золотопогонниками нам ладить трудно, с голью рабочей тоже не по пути. Пусть они меж собой договариваются как хотят, а мы своим казачьим самоуправлением обойдемся.
— Дельно, пожалуй… — Однако Нестор сразу же забыл и о Горуне и о нейтралитете: гости, притихнув, подались к двери, из которой вышла невеста, закутанная платком, поддерживаемая под локотки свахой и дружкой. Сутуло согнутая, припадая на одну ногу, она заковыляла к побледневшему от испуга Нестору.
Но тут Алевтина громко крикнула:
— Не наша!
И все закричали:
— Не наша!
Горбунья звонко рассмеялась, повернулась и, уже не хромая, не горбясь, побежала обратно.
— Харитина! — Нестор покачал головой, еще не опомнившись от внезапной растерянности. — Вот озорница! А я подумал: что-то с Фросей стряслось…
— Здорово ты врезался, милок! Все на веру теперь берешь! — смутно ревнуя друга, сказал Антошка. — Старинная ведь шутка!
— Мне сейчас не до шуток. Даже лихорадит!
Дверь в парадную горницу снова открылась. Робея, вошла в окружении нарядных девчат-провожаток Фрося с дарами на подносе: белыми пуховыми перчатками и шарфом для жениха.
Бирюзовая, узкая в талии кофточка с кремовой гипюровой вставкой на груди и юбка, тоже отделанная по волнистому подолу богатой полосой выпуклого кружевного узора, особенно выделяли смугловатую красоту чернобровой невесты, делали ее похожей на сказочную царевну. Была она без платка, «развязкой», и волосы, заплетенные в косу с бантом, хоть и оттягивали голову, но пышно, от гущины, лежали над чистым лбом. На шее вокруг стоячего воротника белели нежно на кружеве жемчужные борочки, поднесенные от щедрот будущего свекра посаженой матерью Алевтиной Ведякиной. А сережки и перстенек золотые — подарок жениха. Под плавно колеблющимся платьем чуть виднелись на ходу носочки белых туфель.
Все уставились теперь только на Фросю, — оценивая каждую черточку ее лица, каждое движение, каждую подробность наряда, — и оттого она застеснялась еще сильнее, вся вспыхнула до слез, до испарины над задрожавшими губами, полуоткрытыми словно от удушья, но стала от этого еще краше и притягательней для жадно устремленных на нее взглядов. Нестор не выдержал — шагнул навстречу, скорее взял дары из ее ослабевших рук. Зато и посмотрела она на него распахнувшимися глазами! Столько счастья, еще несмелого, в них светилось, так усилили их черное сияние близко стоявшие слезы, что даже шорох прошел по горнице от общего вздоха удовольствия, одобрения, зависти, когда Нестор обнял ее и поцеловал прямо в губы.
* * *— Поднесешь дары-то да по рюмке вина ишо подай родителям да сватьям, — поучали, наставляли ее перед выходом, и теперь она, закруженная в толпе, гибким движением обернулась назад, на обе ладони приняла поднос с рюмками и стала обносить старших.
— Посмотри и на нас, красавица! — сказал разбитной, подходчивый дружка, желая еще раз показать товар лицом. — Ну, Нестор, какую кралю выхватил! Ручки с подносом, сердце с покором, голова с поклоном…
Народу на окнах налипло — на каждом будто пчелиный рой жужжит. Все, побросав работу в полях, сбежались поглядеть, как у Шеломинцевых начнут запивать невесту.
Жених взял ее под руку, и вместе с шаферами и провожатками они пошли в другую комнату, где собралась молодежь, а девчата исходили нетерпением возле гармонистов и столов, уставленных закусками, сластями, кувшинами с медовухой да брагой. Запой начался.
54И в день свадьбы с утра песни, пляски, веселое похмелье.
Рука в руке. А вокруг цветной вьюгой бабьи платки, карусели юбок, девичьи банты, пестрые шали, перепляс, пересвист, дробное топанье каблуков. От говора гармоник, от хлопанья ладоней — звонкий плеск на всю округу. «Пусть пляшут, поют и гомонят, а мы только вдвоем, хотя ради нас и затеяна вся эта несусветная веселая суматоха».
На голове Фроси увал — восковые цветы, белоснежные на черных как смоль волосах. Коса прикрыта красой — пучком лент. Ярко рдеет маленькое ухо, чутко ловящее в обвальном шуме шепот любимых губ. Не поворачивая головы, чувствует она каждый взгляд, каждое движение Нестора.
Дружка в красном кафтане, полотенце через плечо, командует свадебным торжеством, с обрядной выступкой, с приговорами встречает и угощает почтенных гостей. Сколько тут всяких примет, обычаев, уловок! Но вот запевают прощальную «Злату трубоньку»:
Вечор мою косыньку мамынька плела,Всю мою косыньку слезьми облила.
И у Фроси начинает пощипывать глаза, тугой комок подкатывает к горлу: вспомнились опять доброе лицо матери, ее ворчание, вечные хлопоты и то, как по копейкам собирала она на последнюю обновку для дочери — баретки, потерянные в тот страшный вечер.
«Ведь она теперь панихиды по мне заказывает!»
И такая жалость, такая горячая любовь затопила сердце Фроси, что она не выдержала и залилась плачем, будто отвечая, по обычаю, на свадебную песню обязательным для девушки рыданием. Глядя на нее, и Нестор расстроился, впору самому заплакать.
Приехали свахоньки немилостивы,Стали с моей косыньки злото убирать,Красу срывать…
Вывели Фросю с женихом на середину горницы, сняли с нее девичью красу, накинули длинную фату, прозрачную, шелковую, шпильками прикрепили к увалу, восковые цветочки на тонких плеточках спустили до плеч. Дружка мечется, точно огонь, в красной своей рубахе: девок за столом, что песню спели, одаривает, иконы помогает снимать — благословить молодых. Фрося уплакалась, еле на ногах стоит, и еще милее и прекраснее кажется она Нестору в слезах, в просвечивающем сквозь снежную дымку фаты атласном белом платье с отделкой из дорогих парижских кружев — специально нарочного гоняли в Оренбург за подвенечным нарядом.
Окруженные свахами, провожатыми, родными, жених с невестой выходят на крыльцо. Во дворе парни и девчата едят глазами нареченных; лошади, запряженные в брички и коляски, нетерпеливо роют землю копытами, позвякивают бубенцами. Народу на улице — пушкой не прошибешь: старые и малые, бородатые почтенные казаки в черных мундирах с голубыми лампасами и высоких сапогах, нарядные казачки…
Дружка, понаторевший в свадебных делах, кричит:
— Господа поезжане, все по местам, как соколы по гнездам!
И понеслись — пыль столбом — в недальний веселый путь к церкви, заполненной огнями и голубым дымком ладана. Площадь перед церковью поросла вдоль изгородей зеленой травкой-муравкой, а середина ее — место, где по звуку набата или по зову горниста вмиг собираются конные казаки, — покрыта толстым слоем взбитого праха, в котором любят купаться куры да малыши, дружно улепетывающие, когда раздастся топот всадника или зашумит казачья сотня, оглашая окрестность гиканьем, свистом, пронзительным ржанием просящего поводьев горячего конского табуна. Долго смотрят с крылечек казачки, держа на руках голозадых карапузов, как, клубясь, катится по знойной степи облако пыли. Заслыша грохот лавины, дед, замшелый воин, вышагнет через подворотню за калиточку и, морщась от солнца, оскалив темные пеньки зубов, тоже будет долго смотреть, затаенно вздыхая.
А на звонкий гомон свадебного поезда… да тут и мертвый поднимется! Ведь веселая свадьба — вызов всем горестям человеческим, торжество из торжеств, вопреки серости жизни и даже печали невесты и жениха. Потому так и веселятся на свадьбах — кто во что горазд. Все население станицы, кроме тех, кто гнул спину, страдуя на дальних хуторских полях, высыпало из дворов. Бегут, вспугивая кур, петухов, долговязых индюшат, сорванцы — мальчишки и девчонки, плетутся старушки и казаки, помнящие еще азиатские походы губернатора Перовского[6] и жестокие порки его.
Поп в облачении ждет со всем причтом невесту и жениха. Певчие на клиросе кашляют — прочищают горло. Только нищих нет на паперти. Тут не город, не иногороднее село: хлеба и в голодную годину на старых и убогих хватает.
Точно магнитом стянуло станичников под церковные своды. Все таращат глаза на молодых, жадно любуются нарядами, светом лампад и сотен свечей, забывая креститься, ревниво следят за обрядной службой.
— Исайя, ликуй!
«Кто такой этот Исайя?» — думала Фрося, не представляя собственного великолепия под золотыми венцами, которые несли над нею и над Нестором шафера. Она стеснялась смотреть по сторонам и потому с трепетно-острым вниманием слушала певчих и возглашения церковного клира. Забыть все ради мужа? Она и так забыла. Бояться его? Не может она бояться, в самом деле всей душой «прилепясь» к нему. Истощив накопившиеся слезы, она тихо радовалась теперь и только радости ожидала от будущей жизни.
