Василий Дюбин - Анка
— Вот как?.. И Васильев, значит, женился?
— Да. Наконец-то распрощался с холостяцкой жизнью.
— Где же он нашел такую чистеху?
— С того берега привез. Ездил с делегацией в поселок Кумушкин Рай проверять, как выполняет тамошний колхоз социалистические обязательства. Ну, Кондогур и сосватал ему одну вдовушку. И совпадение-то какое: ее тоже, как и покойную, зовут Дарьей.
Жуков слушал, глядя куда-то мимо Душина, а когда тот закончил историю женитьбы Григория, сдержанно спросил:
— А живут как? В ладах?
— Дружно живут. Григорий пить еще тогда бросил.
— А Кострюков?
— Тот — закоренелый холостяк, — Анка безнадежно махнула рукой.
— Да-а… — протянул задумчиво Жуков и посмотрел в окно. Над морем на небольшой высоте кружил самолет. «Разведчик, наверно», — подумал Жуков. — Кострюков был крепко привязан к своей жене, — обернулся он к Анке. — Такие люди, как он, могут любить по-настоящему только один раз в жизни…
И весело взглянул на Душина.
— А как же это ты, Филиппович, не предусмотрел в своем медицинском учреждении родильное отделение? Ведь в былые времена ты здесь светилом считался по акушерской части…
Душин смущенно опустил глаза.
— Или Кострюков не разрешил? — лукаво сощурился Жуков.
— А что мне Кострюков? — застенчиво улыбнулся Душин, теребя пальцами тесемки на рукаве белого халата. — Я теперь не под его началом. А рожениц мы отправляем в районный родильный дом.
У Душина зарделось скуластое, с выдающейся вперед нижней челюстью лицо. Жуков положил на его плечо руку, примирительно сказал:
— Иногда, Филиппович, приятно и былое вспомнить.
— Безусловно, Андреевич. Что ж, было время, когда приходилось поневоле совмещать работу секретаря сельсовета с обязанностями повивальной бабки. Ох, и доставалось мне от Кострюкова! А женщины благодарили.
— Он, Андреевич, и мою Валюшку принимал, — сказала Анка.
— Помню, как же, — добродушно засмеялся Жуков.
Жуков и Анка вышли на улицу. Навстречу торопливо шагала невысокая чернобровая, румянолицая женщина. Кинув на Анку и Жукова беглый взгляд, она бойко проговорила на ходу:
— Доброго здоровьичка!
— Здравствуй, Дарьюшка! На медпункт?
— А куда ж еще? Мой-то в море, дома одной скучно. — Голос у нее был певучий и мягкий, походка легкая, стремительная.
— Не ходит, а будто чайка летит, — сказала Анка.
— Кто она?
— Жена Васильева.
Жуков обернулся, посмотрел вслед Дарье.
— Красивая. У Васильева-то, оказывается, губа не дура…
Каменное здание конторы МРС окнами выходило на улицу. Справа и слева, двумя полукругами, тянулся вниз к заливу высокий дощатый забор. За ним виднелась черепичная крыша мастерских. Над входной дверью была прикреплена вывеска: «Бронзокосская моторо-рыболовецкая станция».
В коридоре Анка и Жуков встретили Панюхая. Он, поплевывая на пальцы, пересчитывал деньги. На голове у него вместо прежнего платка красовалась широкополая соломенная шляпа. Уши были заткнуты ватой. В белом кителе, в черных флотских брюках и черных ботинках, он выглядел молодцом. Догадавшись, что Панюхай получил зарплату, Жуков сказал:
— А что, Анна Софроновна, не потребовать ли нам с него магарыч?
— Непременно! — подхватила Анка, уловив шутливую нотку в голосе Жукова.
Панюхай поднял выцветшие глаза, захлопал красными, лишенными ресниц веками, почесал пальцем рыжую бородку:
— Анка?
— А то кто же?
— Али случилось что?
— Ничего не случилось. Гостя вот привела, — кивнула она в сторону Жукова. — Не узнаешь?
Панюхай прищурил глаза:
— Чудится мне, будто обличье знакомо…
— Вот те и на. Да ты что же, Жукова не узнал? Андрея Андреевича?
— Скажешь такое — не признал! — обрадованно воскликнул Панюхай, пряча в карман деньги. — Старого приятеля свово да не признать? Ну, сокол, объявился, значит?
— Объявился, Кузьмич.
— Руку! Признал, признал, Андреич…
— А тебя, Софрон Кузьмич, сразу-то и не узнаешь. Гляди, вы рядился-то как! Настоящий морской волк. Вот бы еще тебе фуражку с крабом…
— Нельзя! — с искренним огорчением сказал старик. — Прежде надо в чины выйти, а мне, видишь ли, грамотешки малость не хватает. Спасибо, хоть в сторожа допустили.
Жуков засмеялся.
— А кто же тебе, Кузьмич, такую службу доверил?
— Начальство! Юхим Тарасович, благодетель наш.
— А помнится мне, сторожил ты когда-то коптильню «благодетеля» Белгородцева в ерике да и проспал ее…
— Так то же было нечистое дело, — возразил Панюхай, — его и проспать не грешно. А теперь я состою на государственной службе — народное добро караулю. Вот видишь, что на мне? — и он погладил заскорузлыми руками китель, потрогал флотские брюки.
— Вижу, — оглядывая Панюхая, одобрительно сказал Жуков.
— Это от начальства премия мне вышла за то, что службу справно несу.
— Поздравляю от всей души, Кузьмич! — и Жуков еще раз пожал ему руку.
Распахнулась дверь конторы, и на пороге показался Кострюков с черной повязкой на левом глазу. Он взъерошил черные волосы, подергал себя за крючковатый нос, нацелился на Жукова единственным, с красными прожилками глазом, и обветренное темное лицо его озарилось радостной улыбкой.
— Думал, кто же это с Анкой пожаловал к нам? Уж не Андреич ли? Так и есть. Какие счастливые ветры занесли тебя к нам?.. — Он стиснул друга в объятиях, хлопнул по плечу ладонью, слегка оттолкнул от себя, с укором проговорил: — Чертушка ты эдакий… Хоть бы весточку прислал о себе…
— Ты же знаешь, Ваня… я не любитель заниматься писаниной.
— Знаю, знаю… Надолго?
— Собирается сегодня удирать, — опередила гостя Анка.
— Не отпустим! — тряхнул косматой головой Кострюков.
— Не отпустим, нет! — раздался за спиной Кострюкова глуховатый с хрипотцой голос Панюхая. — На прикол, как баркас у причала, поставим. Хватит по белу свету парусить. Ишь ты! Не успел прилететь, как уж сразу паруса распускает.
— Дело говоришь, Кузьмич, — обернулся Кострюков и крикнул:
— Юхим Тарасович! Юхим Тарасович!
В раскрытой двери появился рослый, плечистый, мужчина лет сорока пяти, смуглолицый, с могучей широкой грудью и двойным подбородком. На нем была вышитая холщовая рубаха, свободные, свисавшие на голенища юфтевых сапог суконные шаровары. Под густыми бровями поблескивали острые светло-серые глаза. На суровом волевом лице красовались длинные, тронутые сединой усы.
«Оселедец бы ему на макушку да люльку в зубы, и вылитый Тарас Бульба», — подумал Жуков, любуясь мощной фигурой Юхима Тарасовича.
— Вот он, Юхим Тарасович, организатор и первый председатель рыболовецкого колхоза на нашей Косе — двадцатипятитысячник Жуков.
— Чув про вас, товарищ Жуков, — пересыпая русские слова украинскими, сказал Юхим Тарасович, шагнул через порог и протянул Жукову широкую, как лопата, ладонь. — Директор МРС Кавун, — представился он гостю. — Юхим Тарасович Кавун.
— Андрей Андреевич Жуков…
— Здравствуй, Анка!
— Добрый день, Юхим Тарасович! — и маленькая с тонкими пальцами Анкина рука утонула в огромной, жесткой руке Кавуна.
— А шо ж мы туточки гуртуемось? — спохватился Кавун. — Це не дило. Ходимте ко мне в кабинет, — и указал на открытую дверь. — Будь ласка, прошу.
Панюхай лукаво подмигнул Жукову, шепнул ему на ухо:
— Ежели не на приколе, то на запоре будем держать тебя, Андреич, — и легонько подтолкнул его в спину: — Иди, иди, дорогой гостюшка. Начальство просит…
Уха получилась на славу — наваристая, благоухающая лавровым листом и черным перцем. Панюхай, прищелкивая языком, поглядывал на хозяйку умильными глазами, говорил:
— За одну тольки шорбу тебя, Акимовна, надо в молодом нашем парке памятником возвеличить.
— Ох и шутник же ты, Кузьмич! — смеялась довольная похвалой Акимовна, наливая по второй рюмке. — Угощайтесь, родимые, на здоровье.
— Нет, нет, я больше не буду, — отказался Жуков. — Вы же знаете, Акимовна, что я непьющий.
— Я тоже не могу, — и Анка прикрыла рюмку ладонью.
— Еще по маленькой, — радушно потчевала гостей Акимовна.
— Еще! — поддержал хозяйку Панюхай, захмелевший с первой рюмки. — Что ж ты, Андреич, чебак не курица, хозяйку, выходит, не уважаешь? Еще по одной рюмочке можно.
— Вот эту добавочку я бы не прочь, — сказал Жуков, вычерпывая ложкой из тарелки остатки ухи. — Уха приготовлена с настоящим рыбацким умением.
— Кушайте, кушайте! — подхватила из рук Жукова пустую тарелку Акимовна. — Шорбы хватит… А тебе, Анка, добавить?
— Спасибо, Акимовна, я сыта.
Жуков и Анка больше не прикоснулись к водке. Панюхай выпил вторую, третью рюмку, и у повеселевшего старика развязался язык.
