Анатолий Черноусов - Повести
«Таким образом объяснял ты все непонятное и странное, что преподносила тебе Лина и ее семья, — думал Климов, лежа в постели. — И даже слова Лины о том, что никакой любви не может быть без духовной близости, ты поначалу объяснил было тем, что ты ее, Лины, недостоин потому, что малость примитивен, неотесан, мужиковат. А вдруг, подумал, она учуяла, что я обделен природой, неспособен постичь какие–то тонкости до конца, — вдруг малость дурковат?..»
«Ну вот ты и убедился, что дурковат! — ругал себя Климов, жадно и нервно затягиваясь сигаретой. — Другой бы на твоем месте давно бы догадался, «раскусил“ бы и Лину и всю ее семейку. А ты все «объяснял“, все «оправдывал«… Нет, ты как был неотесанной «деревней“, так ею и остался!..»
Однако такое унижение, такая ругань показались в конце концов Климову несправедливыми. «Ты того, старик, перегибаешь… — сказал он себе. — Ну кто бы мог догадаться, будь он хоть семи пядей во лбу, что такая семья, такие образованные, культурные люди и вдруг — на тебе… Ведь только подумать: отец — инженер, у матери — высшее педагогическое, старшая нынче закончила радиотехнический, средняя — студентка, младшая — только что поступила на первый курс. Блеск, как говорится, а не семья!.. И вот в такой–то семье — вера в бога, как у неграмотных, немощных старушонок, которые одной ногой уже в могиле…»
Читал же он, Климов, книги, хотя и мало, но читал; и фильмы смотрел антирелигиозные. Там–то как раз если и показаны верующие, то, как правило, это старушонки или ущербные, малограмотные, темные люди. А в жизни–то они вон какие, оказывается… Глядя на Лину, разве подумаешь, что эта девчонка может быть верующей? Что в ней от анемичных, боящихся света затворниц? Что общего с монашками с их иконами и крестами, с молитвами и свечками?.. Где тут худосочность и богобоязнь?.. Гимнастка, любительница собирать грибы, да и на лыжах хороша, и плавает что надо!.. А уж что говорить о поэзии, о театре, о музыке!..
И вот — «мы — протестанты»…
Что за протестанты?
Напрягая всю свою память, Климов вспомнил, что когда–то в школе говорилось о борьбе католиков и протестантов, какие–то убийства страшные там совершались в старину, чуть ли не войны между этими верующими были… Да и сейчас в газетах пишут, что в Ирландии они убивают друг друга, католики и протестанты, жгут дома, подбрасывают бомбы…
А вот чтобы в Советском Союзе были протестанты — об этом Климов не читал, не слыхивал. Баптисты, эти есть, об этих он слышал и даже знал, что они действительно не пьют, не курят, что есть у них на станции Калач молельный дом…
«Уж не в ограде ли этого дома, — думал Климов, — играла маленькая Лина, пока ее родители молились? Похоже, что именно там, похоже, что они баптисты… Тогда почему сказала — «протестанты“?..»
Баптисты… В этом слове Климову слышалось что–то «бабское», что–то от «бабы», от «бабьего»… В общем, не очень–то благозвучное название… Действительно, уж лучше «протестанты» — звучит, по крайней мере…
«Но если она стесняется слова «баптисты“, значит… Значит, не до конца она все же верующая, а? Может, сомнения у нее… Вот и скрывала же, ни слова, ни намека… Потому, говорит, скрывала, что мне с тобой было хорошо, и я боялась — если признаюсь, то все будет кончено… Значит, хорошо–таки было со мной… Лучше, чем с ними… Еще бы! Разве не прекрасна была та ночь, когда мы шли под звездным небом и Лина читала стихи!.. Разве не замечательно было в Заячьем логу?.. А в лесу, когда собирали грибы!.. А что уж говорить о поездке к морю!.. Такое вообще бывает в жизни, может быть, один только раз… Можно поверить, что ей было хорошо, что было лучше, чем с ними… А возьми другое. Возьми эту историю с Сережкой… Наверняка он тоже баптист, раз со школы они дружат, раз он настолько люб родителям, что они прочат его в мужья Лине… Да и по виду он баптист — этакий христосик, этакое воздушное создание… И вот, несмотря на все его «преимущества“, не с ним же Лина, в конце концов, а со мной, не его любит, а меня!.. Наперекор, быть может, папе с мамой и всему баптизму!..»
«Нет, тут не все, кажется, потеряно, — немного приободрился и повеселел Климов. — Надо попробовать разубедить ее. Ну что за нелепость, — сказать, — в наше–то время верить в какого–то бога, что за глупость, Лина! Ну как же ты, такая умница, можешь верить в эту чепуху! Ты, огонь–девчонка, ты, у которой такие розовые щечки, в которой все так и кипит!.. Да плюнь ты, плюнь на всю эту религию, на всю эту дребедень! Давай–ка лучше поженимся, да нарожай мне детей, да будем с тобой жить и радоваться, как все нормальные люди!..»
Однако тут Климов вспомнил про отказ Лины выйти замуж, и задору в нем поубавилось. «А как мы детей будем воспитывать? — вспомнилось ему. — Я им стану говорить, что бог создал Землю, а ты им про газы и пыль, из которых будто бы Земля сама образовалась…» Вспомнил Климов эти слова, и по спине у него снова пополз противный озноб. «Это надо же, до чего дошло!.. Бог создал Землю… Не сойти бы с ума, не свихнуться бы…»
Климов вскочил, лихорадочно оделся, выглянул в окно. Нет, там все было на месте. Все такая же простиралась под окнами широкая улица с пожелтевшими уже тополями и кленами вдоль тротуаров. Все так же бежали такие привычные трамваи, троллейбусы, такси; прочно стояли дома, на изящно изогнутых столбах застывшими каплями поблескивали уличные фонари; шли, стояли и ехали люди; в палатке торговали виноградом и арбузами; у газетного киоска выстраивалась очередь за «вечеркой». Все было на месте, все было понятно, близко, конкретно, реально. Климов и сам не раз стоял в очереди за «вечеркой», сам выбирался из трамвайной давки и шагал вместе с прохожими по каким–нибудь своим обыденным делам. Это был привычный и до мелочей знакомый ему мир, существующий не по чьей–то там воле, а сам по себе, прочный, материальный, родной мир. И вот, оказывается, есть люди, которые считают, что все это создано богом. И что самое поразительное — среди этих людей Лина… Лина, которая уже казалась Климову тоже понятной, живой, тоже от этой улицы, от этого родного и понятного мира…
— Не отдам ее! — крикнул Климов, стукнув кулаком по подоконнику. И невольно обернулся. В комнате никого не было. Стояла покрывшаяся пылью мебель, лежал на полу давно не чищенный ковер, белела неприбранная постель.
Климов бросился умываться, бриться, ему уже невмоготу было оставаться наедине со своими мыслями, он должен с кем–то поговорить, переброситься словом, да просто побыть с кем–нибудь, иначе не мудрено и свихнуться… Очень даже просто свихнуться…
XIII
Потапыч, к счастью, был у себя в слесарке. Он опиливал стальную пластину, зажатую в тисках, ритмично покачивался всем своим грузным телом. Серые стальные опилки сыпались из–под напильника на верстак, обитый белой жестью; потухшая папироса со сплюснутым кончиком мундштука лежала на кромке верстака.
Потапыч обрадовался Климову: не виделись, считай, все лето, столько новостей… Круглая, добродушная физиономия с носом–картошкой так и расплылась от удовольствия, когда он зажал руку Климова в своей широченной и теплой ручище.
Уселись оба к столу. Потапыч пояснил, кивнув на верстак, где только что работал, мол, готовлюсь к занятиям, скоро ведь нагрянет орда–то. Расспрашивал, где он, Климов, отдыхал, рассказывал сам, как они «со старухой» ездили к сыну в Ленинград и там насмотрелись всяких чудес. Теперь–то он, Потапыч, доподлинно знает, как этого Медного всадника, такую махину, отливали мастера и сколько пудов бронзы пошло на памятник…
Климов слушал словоохотливого старикана и чувствовал, как немного успокаивается, приходит в себя от одного только вида Потапыча, от звука его голоса.
Выбрав подходящий момент, когда Потапыч рассказывал об экскурсии в какой–то собор, о богатом убранстве собора, о шикарной росписи его стен и куполов и о том, как поднимали строители огромный колокол на колокольню, — Климов спросил:
— Ну а сами–то, Потапыч, верите в бога?
— А‑а!.. — Потапыч махнул рукой, помолчал немного, собираясь с мыслями, а потом вновь заговорил: — Вообще–то я крещеный. Я же с пятнадцатого года. Крестили. Да и в церковь водили… А парнем был, думал — где–нибудь, поди–ка, он все же есть, бог–то. Не здесь, не на Земле, тут–то его никто не видел, а где–нибудь там, на небе… А потом, слышь, не везло мне шибко… Копили, копили со старухой добро, все вроде бы уж было, как у людей, — на тебе, пожар! Да все сгорело, знаешь, дотла. Пришли с работы — одни головешки… Ну и помаялись же по квартирам, по чужим людям, пока дали казенную, ох, и помаялись!.. Но вот переехали, квартира чин чинарем, а ничего нет, ни кровати путевой, ни посуды… Что делать? Давай все по–новому наживать. Только мало–мальски стали на ноги — бац! Обокрали. Подчистую, не веришь, даже тарелки у старухи, чашки чайные и те уперли!.. И вот когда остался я вдругорядь в одних подштанниках, а старуха в одной юбке, тогда и думаю — да твою же мать! Да если он есть там, бог этот, дак почто же он допускает, чтоб одному и тому же человеку такие беды на голову! Тут, слышь, и кончилась моя вера!.. — Потапыч даже всхохотнул как–то весело и беспечно, мол, пропади оно пропадом и это барахло, и эта самая вера!..
