Иван Шамякин - Снежные зимы
«Что сейчас нужно, Фима?»
«Для нее? — кивнул тот на мать. — Хороший гинеколог. И лекарства, которых у нас нет».
«Кто остался в городе из таких врачей?» «А у нас один только такой и был: Буммель Анна Оттовна». «Немка?!»
Эту старуху я помнил. Почти все в городе ее знали. Баба въедливая, норовистая, но акушер-гинеколог исключительный. Женщины на нее молились.
Она, безусловно, осталась», — высказал свои соображения Рубин.
Я тоже не сомневался, что осталась.
«Что ж, привезем Буммель!»
«Не поедет».
«Поедет».
«Тут нельзя насильно», — осторожно предупредил меня молодой эскулап.
«Это моя забота, доктор. Что нужно для него? Он? Она?» — показал я на ребенка.
«Она. Девочка. Ладненькая такая».
Суровая, безжалостная Рощиха стала до слезливости чувствительной, хлюпала носом, жалко ей было ребенка. Рубин пожал плечами.
«Для него нужно молоко, товарищ командир. Материнское. Кормилица».
«Если б хоть корова у нас была. Соседка наша когда-то, вскоре после той войны, померла от родов, а хлопчик остался. Так мы молоко водичкой разбавляли да — в бутылочку. А на бутылочку — соску. Выпоили. Еще какой парень вырос! Разве мало их, искусственников! Только уметь надо».
«Ладно. Кормилицы не обещаю. А корова и соски будут. Покуда же делайте все, что можно, чтоб поддержать их! Рубин! Головой отвечаешь!»
Закоченевший в рейде Вася Шуганович и распаренный Будыка — любил жарко натопить — уже закусывали, не дождавшись, когда я влетел в командирскую землянку. Будыка не ездил с нами, оставался за старшего в лагере. Встретил и не сказал о таком чрезвычайном событии! Это меня возмутило.
«Ты что сделал, чтоб спасти женщину и ребенка?»
«А я тебе — главврач роддома? Что я мог сделать?»
«Размазня, так твою… Сейчас же поедешь в город и привезешь врача!»
«Так он и ждет нас с тобой, этот врач! Может, «скорую помощь» вызвать?»
«Не зубоскаль ты, человеколюбец! Собирайся!» Будыка сидел, раскрасневшийся от выпитой самогонки, в расстегнутой неподпоясанной гимнастерке. «Ты серьезно?»
«Нет поводов для шуток. Человек умирает! И ребенок! Младенец! Только что родившийся. Ты это понимаешь?»
Будыка встал, расправил гимнастерку, хотя ремня и не было.
«Слушаю, командир. Я — человек военный. Подчиняюсь. Но… — Он повернулся к Шугановичу. — Я прошу комиссара запомнить: за какую-нибудь неделю командир дважды посылает людей на рискованные операции, продиктованные не нуждами отряда, не боевыми соображениями, а…»
«Чем?»
«Не знаю, чем сейчас. В тот раз — твоим тяжелым душевным состоянием».
Хитер, черт, умел выбирать обтекаемые словечки, осторожные, не взрывающие.
«Я тебе, Валентин, объясню как-нибудь на досуге, чем продиктованы мои приказы — и этот, и тот. А сейчас не будем тратить времени».
«Сколько шансов за то, что врача удастся привезти?» — наступал Будыка.
«Поеду я! — вдруг сказал Вася Шуганович. — Я знаю город, а начштаба не знает».
«Мы дадим ему Кравченко».
«Все равно поеду я!»
Вася повторил это так, что я понял — спорить бесполезно, комиссар не отступится.
«Начштаба! Документы на полицейского. Из Перероста! И на возницу!»
Будыка бросился к железному сундучку, где лежали секретные бумаги и разные печати. Оформить любой документ — на это он мастер.
«Кого привезти?» — спросил Шуганович.
«В городе остался единственный подходящий врач».
Вася сам догадался:
«Буммель?»
«Немец?» — насторожился Будыка. «Немка».
«Не часто ли возим немцев в лагерь? Довозимся!» — неожиданно возвысил голос начштаба. Я оборвал его:
«Заткнись! Не твое дело. Готовь документы!»
И Васе:
«Вам бы только туда добраться, а назад она сама будет лучшим пропуском. Пускай захватит свой документ. Выпьем на дорогу. Я тоже еду. В Копань. Искать роженицу. Пли, в крайнем случае, дойную корову. Теперь это тоже нелегко».
Будыка оторвался от бумаг, потом подошел и виновато сказал:
«Прости, Иван Васильевич. Теперь я тебя понял». Меня тронуло его искреннее раскаянье, даже немного смутило.
«Ладно. Без сантиментов. Бери стакан. За успех, Вася!
«Выпьем за Анну Оттовну. Чтоб была жива и здорова, — улыбнулся комиссар. — От души пью за немку». «Она тебя не знает?»
«Откуда! Сельского учителя? Это ее все знают».
«У Лазовенки обязательно поменяй лошадей. Назад перепряжешь».
В Переросте староста был наш человек.
«Рано придется бабушке глаза завязывать».
«Будь актером — разыграй реквизицию».
Лошади, которые не были в рейде, не из лучших. На них шибко не разгонишься. Это меня беспокоило. Я выехал вместе с ними. Сидел на санях с Шугановичем, уточнял детали необычного задания. Будыка, если б слышал, наверное, попрекнул бы: ни одной, мол, боевой операции командир не разрабатывал так детально. Сказать, может, и не сказал бы, а подумал бы наверняка, потому что была в этом доля правды. Боялся я провала. Послать на смерть Васю и старого буденновца и ничем не помочь несчастной женщине…
Распрощался я с ними на опушке и долго стоял. Слушал плач полозьев, и казалось мне, что очень уж медленно они отдаляются. Чуть не бросился вдогонку, чтоб ехать самому. Только понял — не настигнуть мне их: они на паре, да и кони приличнее, а у меня один битюг, тихоход. Я поехал в Копань. Деревня — наша, партизанская. Каждый третий житель — наш связной. Да и в отряде из Копани человек восемь. Деревня бедная, на песках, и в мирное время там больше лесом жили — бондарили. Но люди последним с нами делились. За доброту их мы платили им тем же. Осенью налетели на мельницу, где немцы мололи, пудов триста пшеничной муки вывезли, большую часть роздали копанцам, детям на блинцы.
Были там, как и везде, полицейский, староста… Но заправлял всем бывший бригадир бондарной артели — Степан Кулик. Немецкие подпевалы, те, что не шли на связь с нами, придерживались нейтралитета, знали: тронут кого из наших — ни жизни им, ни спасения. К Степану и подался сразу. Семья Степана привыкла к таким ночным визитам. Поскреб по стеклу — условный знак, — сразу отворили. Молча. Сам хозяин. Удивился, правда, немного встревожился.
«Один? Иван Васильевич, что случилось?»
«Есть срочное дело».
«Погоди, я кожух накину, в чулане поговорим». «Можно и в хате».
Обычно секретные разговоры вели мы в чулане: все-таки дети, хотя и не маленькие они у Степана и научены отцом и войной. Вошли в хату.
«Совсем один?»
«Нет. Возле бани — Коля с лошадью».
«Позавчера бобики наведывались, помогали инспектору подать собирать. Десяток свиней, гады, увезли. Чесались у хлопцев руки сделать им темную. Да я удержал».
«Правильно. Не трогай у себя дома. А то сожгут село, куда денем людей зимой?»
«Так что тебя привело среди ночи?» «Скажи, у тебя роженица есть на селе?» «Какая роженица?» «Женщина, что недавно родила».
«На что она тебе? Загадки загадываешь, Иван Васильевич». «Есть?»
Жена Степана, услышав такой необычный, не партизанский разговор, выглянула из-за ширмы. «Анюта, Катя не разрешилась еще?» «Нет».
«Тогда такой, чтоб недавно, нету. Молодые бабы теперь умные, не очень-то кидаются. Но скажи — на что она вам?»
«Женщина у нас родила…»
«В лагере? Откуда взялась такая? Я что-то не видел».
«От мужа-подлеца убежала. Но горячка у нее послеродовая. Надо ребенка спасать».
Анюта надела юбку, вышла без кофточки, в полотняной сорочке с вышитыми рукавами. Поняла, что в таком деле она первый советчик: шестерых родила. Иван Васильевич, да не обязательно вам тащить бабу в лес. Не каждая и поедет. Шуму наделает. Свое дитятко. А коли еще и муж дома, слюнтяй какой-нибудь… у меня, когда Нинка родилась, такая грудница случилась, что молоко сгорело за два дня. Так я Нинку коровьим выкормила. Кипяточком разбавлю…»
Ладно, Анюта, уговорила. По правде говоря, за коровой я и приехал. Про кормилицу на всякий случай спросил. А может, подумал, на счастье, есть такая смелая. Мы б ее, как барыню, повезли. А теперь соображайте, у кого занять корову. Вернем, как только свою раздобудем. А добудем скоро. Конфискуем у какого-нибудь фашистского прихвостня».
«Так что тут думать, шум поднимать! Забирайте нашу. Еще доится. Правда, мало уже дает. Запускать скоро пора. Но для дитятка и для больной матери молочка хватит».
«У вас свои дети».
«Ничего. Живы будут. Не маленькие. Да и знаем: за вами не пропадет, Иван Васильевич».
Ах, Степан, ах, Анюта! Надо мне и вас проведать! Сколько лет не виделись! Живы ли вы там? Километров десять от Копани до лагеря. А с коровой чуть не до утра тащились. Упиралась, мычала на весь лес. Волков накликала. Стрелять пришлось. В лагере тревогу подняли. Будыка с разведчиками навстречу прилетели. В лагере — сразу к Рощихе:
«Что там, Люба?»
«Опамятовалась, закричала: где ребенок? Кормила. Да нет у нее молока. Сосало, сосало дитятко, а все равно голодное. Кричала маленькая, пока из сил не выбилась. Уснула. А она в бреду — все о ребенке».
