Юрий Збанацкий - Красная роса
Ткачик небезуспешно изучал немецкий в школе, поэтому решил, прежде чем прикончить врага, поговорить с ним.
— Наме? — глухо спросил он.
Одеревеневшие губы Ганса дернулись, на миг засветилась было в душе надежда, что эти суровые кнабе не сделают ему ничего плохого, а просто выведут из лесу и отпустят на все четыре стороны. Но надежда как засветилась мгновенно, так и угасла, губы Ганса снова одеревенели, и он промолчал.
— Ганс его зовут, — сообщил Спартак, — то есть Иван.
Ткачик подумал: «И у них тоже есть свои Иваны. И такие же молодые… Тельмановцами бы им быть, а они… в женщин стреляют…»
Не сразу понял, что в сердце вдруг пробралась жалость. Разозлился на самого себя, гнал ее прочь.
— Послушай-ка, Ганс…
Как телегу тянул в гору, мысленно складывал фразу: «Ты наших матерей… — Дальше надо было сказать: — Стрелять пришел…»
Ни Ткачик, ни Спартак не услышали, как из чащи вышла бабуся с корзиной, схватились было за оружие, но узнали Евдокию Руслановну, обрадовались.
— Откуда вы, Евдокия Руслановна?
— На ваши голоса. Разговор ваш услышала…
Евдокия Руслановна, взглядом изучая немца, заговорила с ним… на немецком языке. Она говорила, а Ганс оживал, радостно кивал в знак понимания, даже скупая, жалобная улыбка промелькнула на синеватых, потрескавшихся губах.
— Что вы с ним собираетесь делать? — спросила Евдокия Руслановна.
— Трибунал присудил… — хмуро доложил Ткачик. — Должны приговор исполнить…
— Я возьму его на поруки. Вся ответственность на мне…
Хлопцы переглянулись.
— Но я же должен… выполнить приговор… — возразил Ванько.
— Этот Ганс мне нужен как воздух. Если бы его не было здесь, пришлось бы специально ловить, понятно?
Через некоторое время они, все четверо, подходили к лагерю.
XXVII
Вечер был совсем не похож на осенний, словно от лета оторвался и перекочевал в конец сентября. В лощинах собирался сизый туман, окутывал землю, и от этого ей было тепло и уютно.
В такие теплые и спокойные ночи на земле творятся чудеса, в лесах произрастают в глубоких грибницах споры нового поколения грибов, в поле мышкуют зверьки, выкапывают в земле глубокие ямки — жилища.
Невдалеке от будки чутким, беспокойным сном спали партизаны, возле дотлевающего костра остались Евдокия Руслановна с Белоненко. Угольки в костре то покрывались седым пеплом, то, громко потрескивая, оживали, и тогда выхватывались язычки зеленоватого пламени, немного помигав, угасали, и угольки снова заворачивались в седину.
О чем только не говорили в тот вечер возле партизанского костра. Вовкодав рассказала обо всем, что видела и слышала, партизаны слушали молча, от этих новостей волосы вставали дыбом, а ум не хотел их воспринимать. Правда, в рассказе Евдокии Руслановны действовали люди преимущественно без имен и фамилий, кто-то даже обратил было на это внимание, но разведчица сделала вид, что не услышала вопроса.
Не сразу преодолела она недовольство некоторых товарищей ее бесцеремонным вмешательством в судьбу фашиста. Исидор Зотович в том, что не состоялась казнь Ганса, усматривал бог знает какое нарушение закона. Комар, правда, отмалчивался, но это молчание было красноречивее откровенного протеста. Только тогда, когда Вовкодав заявила, что лично отвечает за пленного, поскольку он необходим для контрразведывательной работы, Комар пошел на уступки. Заявил, что иногда правосудие должно отступить от своих чисто формальных принципов ради особых и важных целей.
Долго говорили, многое вспомнили, а Евдокия Руслановна терпеливо ждала момента, когда все улягутся и она останется наедине с Белоненко. Ему, как секретарю райкома и командиру, она была обязана выложить все. Командир отряда должен знать все, что знает она, разведчица. Других посвящать в тонкости не стоит…
К такому выводу она пришла после того, как заговорила о старостах, назначаемых в селах. Она считала, что им надо протащить как можно больше своих людей на эти должности.
— Всех предателей — к ногтю! — заявил Трутень.
Его поддержал Голова:
— Это дело такое — мы им поверим, а они приспособятся к чужой власти, их подкупят, и станут предателями…
Исидор Зотович не мог себе представить человека с двойным дном; или ты с нами и ты наш, или ты против нас, значит, враг.
После продолжительного спора так и не пришли партизаны к окончательному согласию…
Наконец Вовкодав и командир остались одни, возле костра, грелись, каждый думал свою думу.
— С чего начнем? — тихим голосом начала после молчания Вовкодав.
Роман Яремович полуобгоревшей лозиной тронул угасающие угольки, поднял сноп искр.
— Какой из меня командир, Евдокия Руслановна? Я — партийный работник, идеолог, в роли комиссара мог бы…
— Кому же и командовать, как не партийным идеологам… В такое время все вынуждены быть командирами…
— Не верится, что Андрей Гаврилович… Все еще жду его, так и кажется, что появится на стежке, скажет свое: «Ну, хлопцы-молодцы…»
— Не скажет… Надо без него… Действуй, командир!
— Легко сказать…
— А мы тебя поддержим, подправим… Считаешь, вот нас собралось полтора десятка, и все? Только нами будешь командовать? Вон уже пришли хлопец с девушкой. Пришли? А завтра-послезавтра десятки, сотни придут. Фашисты у власти, друг мой. Они у себя двенадцать миллионов истребили, бросили за колючую проволоку, а с нами будут нянчиться?
— Перевоспитывать взялась пленника? — Белоненко перевел разговор на другую тему.
— Попробую. Рабочий парень… Просто интересно, одурманили ли простых немцев окончательно или есть еще какая-то надежда…
Белоненко эта идея понравилась. Но ход событий в первые месяцы войны показывал, что перевоспитывать зараженных эпидемией фашизма обывателей ох как нелегко.
— Похоже, не только словом придется агитировать… А ты, командир, давай начинай активные действия…
— А с чего начинать?
— С организации. Найди надежные места для лагеря, не одно, а несколько, потому что если прирастем к одному месту, то скоро пронюхают. Придется маневрировать. Базы надо заложить — с продовольствием и оружием. Затем дисциплина, военные занятия… Проворонили мы это, ямы копали, а воевать не научились. Владеть оружием надо в совершенстве. Наступление, неожиданное нападение, отступление, характер боя, бой в лесу, в поселке — всему этому надо людей учить. А я подполье организую, разведку налажу. Без народа вы слепые. А в народе… Надо умело отсевать мякину от зерна, опираться на людей надежных, преданных патриотов… Но не надейся, что все так сразу и побегут на твой призыв, так и схватятся за оружие. Фашистов ненавидят, но и боятся. На вот, прочти…
Только теперь Евдокия Руслановна вспомнила, что у нее за пазухой приказы Цвибля, старательно отклеенные Платонидой от заборов.
Белоненко расшевелил лозинкой дотлевающие угольки, костер ожил, красноватый свет упал на скомканные листики. «Расстрел», «Расстрелять!», «Будут расстреляны!» — бросились в глаза слова, выделенные крупным шрифтом. Представлял себе, как эти приказы подействовали на калиновчан.
— Не всех эти приказы погонят в леса, заставят вооружиться. Будет приспосабливаться человек, надеяться, дрожать и выжидать: а может быть, обойдется?
— Дела… — проговорил Белоненко.
Лес настороженно шумел. Постреливали угольки в пепле, время от времени легкий ветерок стряхивал с дуба холодные росинки и перезревшие желуди. И вдруг из глубины как эхо:
— Стой! Кто идет!
И, как из-под земли, глухое, протяжное:
— Гаврило-о!
Белоненко и Вовкодав переглянулись.
— Гаврило прибежал, жди беды… — сказала Евдокия Руслановна.
Белоненко резко вскочил, нырнул в темноту. А вскоре Гаврило вышел из ночи, похожий на лешего в своей леснической одежде.
— Ну, как вы тут? — глухо пробасил он. — Живы, волки вас не съели?
— С чем пришел, Гаврило?
— Гостей подбросило. Идите к сторожке.
— Кто такие?
— Отец Спартака. Сам капитан Рыдаев. Так неожиданно…
Ни Евдокия Руслановна, ни Белоненко ничего не знали об отце Спартака, однако обрадовались и, разбудив парня, гурьбой направились к лесной сторожке.
…А туман плыл и плыл над землей, оседал на листья и стволы деревьев, на кусты и пожелтевшую траву полнозерной росой, росинки наливались, вытягивались вниз, падали, увлажняли и без того влажную землю.
Завернулся в лохматое одеяло Калинов, только бы и отдыхать, тешиться красивыми снами. Но в эту ночь никто в поселке не спал и не собирался спать, разве что детвора улеглась, да и она тревожно вскидывалась, вскрикивала от страшных сновидений.
Этой ночью тяжелой смертью умирал Качуренко.
