Львы в соломе - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов
— …Милиционная группировка фельдмаршала Шернера занимала центр Чехословакии. Готовилась к расправе с населением Праги. И вот мы выступили…
Все или почти все были здесь, попивали пиво, слушали, кивали, переглядывались. И сияющий танкист Ляшенко, и истопник Николай — побритый и постриженный, трезвый.
И не было Павла Силыча. Место его возле окна пустовало, висело лишь его большое, расшитое полотенце. Почему-то и париться никто не стал, телом белые или смуглые от загара. Генерал поздоровался с Дарьей Ильиничной — утомленно как-то, грустно, не закончив рассказа, взялся за одежду.
— Парок пропал нынче, — сказал истопник Николай.
— Полно, братцы, — возразил генерал. — Вон сколько вас… Ну, марш — штурмовать парную! Ильинична доложит мне, кто сдрейфил.
Улыбаясь, посмотрел вслед уходящим в моечную. Потянулся за своим желтым саквояжем, но Николай опередил его, схватил, понес. Так и ушли они, Дарья Ильинична растерялась, бестолково, без нужды берясь то подметать, то смахивать пыль.
— Милок, — кинулась потом к незнакомому парню. — Открой-ка посылку. Ломай прямо, не успею.
Тот ударом об угол скамьи размозжил посылку. Сок брызнул на нее. Дарья Ильинична набила карманы халата яблоками, бросилась вдогонку.
Генерал уже завел машину, медленно отъезжал. Дарья Ильинична замахала руками, подлетела к дверце.
— Вот… Ташкентские, свежие… — сказала она. — Вам и Павлу Силычу.
Генерал вдруг отвернулся от нее, словно увидел в той стороне что-то важное. С минуту сидел так, сказал:
— Иди в машину, Ильинична. Прокачу немножко.
Голос его поразил Дарью Ильиничну. Она обогнула переднюю часть машины, уселась рядом с генералом. Поехали. Дарья Ильинична высыпала яблоки на сиденье.
— Какие яблоки — красота! — сказал он.
— Ташкентские, — успокаиваясь, повторила Дарья Ильинична.
— А Павел Силыч, генерал наш, помер, — сказал он.
До сознания Дарьи Ильиничны не сразу дошли его слова. Мимо проплывали белые, высокие дома молодого квартала, красные, желтые, синие автомобили, парень с гитарой, женщина с разинутым в хохоте ртом, — потом все слилось, размылось.
— Во вторник хоронили, — донеслось сбоку. — Троекратный залп, речи, венки… От самого министра обороны венок… Я у него адъютантом был, в войну. Когда шофера убило, попросился возить. После войны у обоих никого — два бездетных вдовца…
Машина повернула на шоссе, катилась бесшумно, ровно. Шины внизу шуршали, да ветер посвистывал. Заплакала Дарья Ильинична.
— А мне париться противопоказано. Для него, генерала, все делал — чтоб вспомнил, прошлым жил… Холодно тебе, Ильинична? Я печку включу…
Навстречу неслась и неслась дорога, сужалась, тускнела впереди, терялась, а за низинами, едва намеченная, продолжалась вновь — бесконечная, непривычно прямая.
Баня стоит на окраине города, окнами на редкий, истерзанный перелесок. Двухэтажная, из красного кирпича. По пятницам, всегда ровно в два часа, на зеленой «Волге» в баню приезжает генерал.
ДИСКОТЕКА
Серега Ярилин влюбился в ту самую пору, когда любовь не робка, не обходительна, и бьет в цель без промаха — весной.
Начался невеликий, недолгий в здешних местах сплав. С неделю в затоне залихватски носился старенький катеришко, толкал на стрежень плоты, бодро покрикивал бригадир Куркоткин: «Шевелись, робята! Вода убывает, шевелись!..»
В такой заполошный час на сплоточный рейд прикатила Катюша Куркоткина, бригадирова дочь. Третий раз за неделю.
Серега видел ее зимой в кинотеатре, но ту стеснительную невидную девчонку, какой она запомнилась, с теперешней сравнить было невозможно. С той Катюшей Серега тогда запросто поздоровался, а к этой, бойкой и фигуристой, подойти не посмел. Катюша приезжала на рейд вроде бы только для того, чтобы помочь поварихе тете Даше во время обеда.
Лишь сегодня Серега как бы прозрел; в то мгновение, когда Катюша, обведя глазами захламленный затончик, остановила их на Сереге, сердце у паренька тревожно защемило.
Только не мог понять Серега, чего особенного в нем она приметила. Стоял он перед ней, глядевшей на небо с уреза берега, в мокром ватнике, болотных сапогах. Тощий, длиннорукий, с лицом, поджаренным на солнце докрасна.
Серега отвел взгляд от Катюши, устыдясь своего вида, повернулся к ней боком, достал сигареты. Бросил тяжелый багор на песок, закурил.
За бесприютными вырубками широко, густо раскинулся бор, жадно вбирал в себя солнечный свет. Полоска леса у излучины реки утончалась, одевалась призрачной неподвижной дымкой, казалось, там и вода совсем останавливала свой бег, — оттого необъяснимо манящей была погруженная в тихую дрему даль.
А совсем близко от сплоточного рейда на ослепительно белом песке длинно, извилисто сохли водоросли, их запах мешался с хвойным духом, и так заборист был этот настой, что не перебить его крепким дымом курева. Серега, стараясь не замечать Катюшу, смотрел на умиротворенные теплынью дали, на заречье, где висел синий, в клочья разорванный дым, — видать, жгли хлам и мусор, — опять натыкался глазами на рейдовый берег, видел молодую траву, проклюнувшуюся сквозь выцветшую хвою.
И Катюша все не уходила с берега. Вроде бы стояла просто, заглядевшись величавой весной, а Сереге все же казалось — стоит с умыслом.
Серегу из томительно тревожного состояния вывел голос Куркоткина, отца Катюши. Серега сделал последнюю глубокую затяжку, от которой на глаза навернулись слезы, прислушался.
— …Завал страшный на Шайтан-мысе, — пояснял кому-то Куркоткин, промелькивая между штабелями. — Трактор не подгонишь, с лебедкой не сунешься. Баграми пробовали — не вышло. Только бомбой его можно, пока не поздно.
Обросший густой щетиной, бригадир приблизился к берегу, тоскливо оглядел затон. Заметив млевшую на солнце дочку, нахмурился, устало сел на бревнотаску, но тут же встал с выражением решимости на лице.
— Взорвать его к черту, завал этот, — проговорил он. — Иначе план сорвем, всю Листвянку топляком задушим… Две шашки я раздобыл.
Вынув из карманов брезентового плаща две толовые шашки, показал Степаненко, стоявшему рядом. Тот, соглашаясь, кивнул, однако по глазам его было видно: засомневался в затее.
Ни одного слова, ни одного движения не пропустил Серега, хотя все еще искоса наблюдал и за Катюшей. Увидев, как бригадир колеблется, не найдя у Степаненко, образованного человека, полной поддержки, Серега с маху кинулся к нему.
— А бикфордов шнур есть? — спросил он. — Только вы мне катерок дайте. Топать далеко.
— Дам… — не сразу сказал бригадир. — Обращаться, значит, умеешь.
— Наука нехитрая.
— Гляди, башку позря не суй.
— За это по головке не погладят, если узнают, — неожиданно зло выпалил Степаненко.
— Ладно, ты хоть молчать умей, — тоже озлился бригадир, скользнув глазами по бревнотаске. — Был бы помоложе, я бы сам его разбомбил, завал этот…
С инженера в толстой вельветовой куртке, с его чистой малиновой рубахи перевел взгляд на Серегу.
— Я ведь понимаю, не чурку посылаю… — кивнул он на Серегу. — Ловчей там,
