Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Митрий мялся. Видно, все-таки признаться пришел, да не знал, как начать. И то, дело щекотливое. Натвори столько-то. Опять Шиляев начал бормотать, что он за бумагой да за карандашами. В школе теперь ребята на газете да на печных заслонках пишут.
Капустин повесил мокрую тужурку на спинку стула. Поежился. На лопатках оладьями расплылись мокрые пятна. Руками подвигал, чтоб согреться. Сел рядом с Митрием.
— Ну-ну, как там, в Тепляхе? Как Вера Михайловна, Сандаков?
Митрий принялся говорить о том, что молодая учительша читает по вечерам в Народном доме книги. Отбою нет. О спектакле. Складную сказку завел.
Капустин с охотой слушал.
— Хорошо, хорошо! — Не догадывался, что сидит перед ним истый контра.
Митрий щипал картуз, вертел его в загорелых пальцах, наконец махнул рукой: как получится.
— Я, Петр Павлович, прежде скажу, почему пришел. Мой ум так вот понимает: коль власть народу хороша, так она с народом в открытую дело ведет, и народ тогда к ней с душой и откровением. И я вот пришел с душой открытой. И пришел из-за Харитона Васильевича и из-за многого еще.
— Из-за Карпухина? — настороженно спросил Петр.
А Филипп привстал с места.
— Ну-ка, ну-ка, что ты про него сказать хочешь? — Взбешенный взгляд Спартака уперся в виноватое лицо Шиляева.
Тот завертел картузом.
— Что сказать про него? Вот оказия какая. На позиции вместе мы с ним были. В одном батальоне. Соседней ротой он тогда командовал. Я, конечно, солдат был. А он офицер, их благородие. Редко встречались. Так только, пошутит: а, земляк, земляк… А вот забрали нас австрияки в плен. В стодоле мы вместе сидели. А потом разобрали стену и утекли. Я по застылку в одном месте босиком убегал, стража нагрянула в баньку, где мы обогревались. Сапоги я вовремя не успел обуть. Ноги у меня после бегу по мерзлой земле распухли, как поленья. Сапоги пришлось распороть. Двигаться еле-еле мог. Харитон-то Васильевич помогал мне идти и еду раздобывал. В общем спас он меня.
— Ну-ну, — сосредоточенно повторил Капустин.
Митрий решительно взметнул взгляд.
— Говорят, что швах его дело-то? Будто полной мерой ему. Так я и пришел поговорить. Может, потолковать бы с ним, понял бы. Он ведь ух какой рысковый да башковитый. И много понять стремился. Когда переворот случился, он меня нашел и говорит: «Не знал я, Митрий, что солдаты так говорить умеют. Умные головы есть. Видно, я плохо народ знаю».
Капустин молчал, сцепив руки в замок. Не сразу ответишь на такое. Ясное дело, о письме-то он не знает еще. Филиппа так и подмывало оборвать Митрия, в лоб спросить: где же скрывался в тот злополучный день Харитон Карпухин? Уж не у Митрия ли в клети? В письме-то точно определено — в пустом ларе сидел.
Но сказал он тихо, и от этого еще злее как-то вышло:
— Поведай-ка, Митрий, кто скрывал Карпухина, когда мы искали его по всему селу.
— У меня он был, — упавшим голосом проговорил Шиляев, — об этом-то я потом хотел сказать. У меня ведь с Харитоном Васильевичем разговор получился. Говорю: «Пошто же вас ищут? Против народа-то нельзя идти. Подумайте, говорю, Харитон Васильевич». А он отвечает: «Подумаю». Кручинно так сказал: «Подумаю, если поспею».
Я говорю: «Вы чистосердечно признайтесь, ничего вам не сделают, а иначе, говорю, не отпущу вас, хоть вы и с оружьем, кликну народ». А он закручинился еще пуще и говорит мне: «Слово даю, честное слово — сам приду с повинной», — и я отпустил. Он, поди, не успел повиниться?
Спартак от злости рванул ворот рубахи.
— Поверил кому — слово дал. А он тем же заворотом на нашу лошадь — и лататы. Да ты просто придуриваешься. Раз контру укрыл и опять хочешь вызволить. Вот он какой, твой Шиляев! Слышишь, Петр? А прикидывается тихоней.
Митрий скромником сидел, а тут вскочил, испуганно заговорил:
— Да я ведь не знал, что у меня-то он спрятался. Он сам заскочил, я и не видел вовсе.
Оправдаться хотел Шиляев.
— А когда узнал-то, что он у тебя сидит, что ты сделал? Слово, говоришь, взял и выпустил. Слово! Кому верить вздумал? — крикнул Филипп. Нет, он вовсе не мог разговаривать с этим человеком.
Митрий совсем сник, уронил картуз.
— Отпустил я его, конечно, и потому, что жалко было. Кабы не спасал он меня. А то…
Филипп встал во весь рост, подошел к Капустину.
— Отпустил! Ты слышишь, контру последнюю, за которой мы гонялись, отпустил, — ударил руками о колени и выругался.
Ему вдруг вспомнилось, как ползал он по чердакам в паутине, как остался без черного жеребца и трясся на строптивой Баламутке, и это еще больше растравило его.
— Врагу революции ты помощником стал. Сам контрой стал. Вот весь мой сказ.
Митрий, оторопевший, смятенный, бормотал бессмысленно:
— Вот оказия какая. А-а. Да я ведь…
Капустин молчал, а Шиляев ждал его слова. Разжалобить, видно, хотел.
Петр глядел в зарешеченное окно на серый день и молчал.
Филипп был уверен, что Капустин согласится с ним, только сразу при Митрий остерегается сказать, поэтому бросил Шиляеву:
— Выйди, поговорить надо.
Митрий поплелся к двери, волоча за собой котомку.
— Узловатый клубок, — сказал Капустин. — А что ты предлагаешь?
— Арестовать, — сказал Филипп. Это уж он давно решил. — Может, и этот тоже заговорщик, а если не заговорщик, так помощник врага, тоже подлежит аресту.
Капустин долго ходил, половицы считал, что ли, лоб морщил, хотя и так все было ясно.
— Нет, не враг он, — произнес наконец. — Какой же враг, если сам все сказал. — И пошел разводить разговоры.
Филипп тоже заходил по комнате. Так друг за дружкой и ходили. Верно тогда сказал Антон Гырдымов про Петра: контру надо уже к стенке, а Капустин все доброту разводит.
— Картина ясная. Арестовать, — повторил Филипп.
Капустин остановился, потрогал кожанку — мокрая. Тут разве просохнет.
— Я так думаю, Филипп, что сначала надо самому себе доказать, что Шиляев враг. Ведь то, что он пришел хлопотать за этого Карпухина, ничего не значит, скрыл его — тяжелое преступление. Но совершил он его из-за того, что просто нет у него еще классового чутья. Не понимает, не знает, какую опасность для нас представлял Харитон Карпухин, не знает, что тот хотел объединить всю контрреволюцию.
— Как же не враг? — упрямился Филипп. — Знал, что мы ищем, и
