Борис Лавренёв - Срочный фрахт
— Ясно! — повеселел старшина.
— Плотик на воде и вплотную не виден, так что обнаружение почти исключено. Разве уж немцы прямо на тебя налезут. На это шансов немного. Тогда сам знаешь, что делать. Драться мне тебя не учить. Более вероятно другое. Может испортиться погода. Тогда придется не только скучать, но и купаться. Если тебя не устраивает…
Остапчук яростно ткнул окурком в пепельницу, сломав пополам мундштук папиросы.
— Извиняюсь, товарищ лейтенант, вы за кого меня держите?
— Уточнено, — ответил лейтенант, кладя ладонь на руку старшины. — Тогда вот тебе фонарик, я к нему специальный направляющий раструб приклепал. На твой путеводный огонь мы подойдем и махнем долбать немецкие кастрюльки.
— А я? — вдруг с тревогой спросил Остапчук. — Катер в бою будет, а я на плотике прохлаждаться буду?
Пригожин засмеялся.
— Это ты откуда вывел? Мы же тебя снимем.
Подняв голову от карты, лейтенант посмотрел в глаза старшине внимательным и дружелюбным взглядом.
— Готовься! — сказал он. — Надеть резиновые сапоги и капок! У Дранкова возьмешь фляжку для прогрева. Ступай! Скажи боцману — готовиться к съемке.
Пригожин свернул карту и остановил старшину, взявшегося за ручку двери:
— Погоди! Часы есть?
— Есть, товарищ лейтенант.
— Верные?
— Вроде того. Немного отстают. Так сказать — пожилые. По наследству достались.
— Возьми мои. — Пригожин отстегнул и протянул старшине снятые с руки часы. — Ни пера ни пуху! Крепись, Остапчук!
Остапчук вышел. Пригожин прислушался. С палубы долетала знакомая трель свистка. Боцман вызывал людей наверх.
Катер выключил моторы. Стоя на мостике над картой, чуть освещенной игольчатым лучиком, лейтенант Пригожин всем телом почувствовал огромную тишину, обволокшую корабль с того мига, как смолк ровный и могучий гул моторов. Лейтенант ткнул острием карандаша в карту и тщательно обвел полученную точку кружком.
Катер еще скользил по инерции на черной, смутно блестящей и плотной воде, и было слышно, как она шелестела за бортом, отваливаясь в стороны с влажным шипением.
— Боцман! — приглушенно позвал Пригожин, перевешиваясь через стойки к корме и прикрывая рот ладонями.
— Есть боцман, — так же глухо долетело в ответ.
— Плотик на воду!
— Есть плотик на воду!
Пригожин выключил лампочку над картой и осмотрелся. Он по-особенному любил и не только любил, но и уважал ночное море. Днем оно было для него слишком попятным и простым. Ночью оно волшебно изменялось, приобретало неизмеримую мощь и таинственность. В нем проступала такая могучая и властная сила, с которой стоило бороться и которую приятно было побеждать. Оно лежало за бортом корабля, прячущееся во тьме, хитрое, подстерегающее каждую ошибку, суровое и ничего не прощающее. И, стоя лицом к лицу с ним, человек сам чувствовал себя более значительным и сильным, чем днем, потому что каждая схватка требовала напряжения всех сил ума и воли.
Сейчас море окружало маленький корабль обманчивой тишиной. Оно дышало и тысячами невидимых глаз настороженно присматривалось к этой скорлупке.
Лейтенант спрыгнул с мостика и прошел на корму. Пока он добрел до кормового среза, где в стеллажах темнели толстые добродушные бочонки глубинных бомб, плотик уже соскользнул на воду с прозрачным всплеском и тихо покачивался рядом с катером на черном лаке воды, живо пахнущей сыростью и солью. У борта стояли боцман катера, мичман Сидорин, строевой краснофлотец Петрусевич и Остапчук, похожий в резиновых сапогах и капковом пальто на выведенного из клетки медведя.
— Значит, все понятно, Остапчук? — спросил лейтенант. — Вопросов нет?
— Никак нет, товарищ лейтенант, — звонко сказал Остапчук, видимо взвинченный минутой.
— Тише говори, — сказал Пригожин, — вода ведь кругом. По воде звук, как мяч но зеркалу, катится… Раз вопросов нет, действуй.
Лейтенанту захотелось обнять старшину, но он удержался от порыва и лишь крепко стиснул ему руку, нащупав ее в темноте. И Остапчук ответил командиру таким же понимающим, горячим мужским рукопожатием. Потом он перекинул ногу через релинг и ссунулся вниз на плотик, который закачался под ним. Оттуда он сказал шепотом:
— Есть на плотике. Все в порядке.
— Садись на дно, чтоб не вылететь. Сейчас отходим, — приказал Пригожин. — Как отойдем, отдавай якорь, цепляйся за дно. Остальное понятно. Будь здоров!
Он прошел к мостику, поднялся наверх и оглянулся. Плотик, уже немного отнесенный от борта, чуть различимым пятном темнел на воде, и Пригожин остался доволен. С двадцати метров ничьи, самые рысьи глаза не увидят этого крошечного островка в ночном море, а если даже и увидят, то скорее примут его за один из камней, которыми усеян этот чертов фарватер, чем за плотик.
Лейтенант вздохнул, положил руку на рукоятку машинного телеграфа и поставил ее на «малый вперед». Палуба знакомо дрогнула под ногами сдержанным трепетом жизни, и корабль пошел, подталкиваемый вращением среднего винта. Пригожин еще раз оглянулся. На воде уже ничего не было видно. Тогда лейтенант перевел рукоятку на «полный». Все три мотора взревели, обрадованные этим призывом к делу, и катер резво рванулся вперед, разрезая тьму и воду.
— Ровней держать! Не рыскать! — сказал Пригожин неподвижному, как статуя, рулевому.
Маленький четырехлапый якорь-кошка, слабо булькнув, ушел в глубину, волоча за собой скользящий между пальцами Остапчука тонкий трос. Легкий толчок и ослабшее напряжение троса сказали старшине, что кошка легла на дно. Он подождал несколько минут, потравливая конец, пока плотик немного снесло течением и легким ветерком, идущим с востока, потом подергал трос. Трос натянулся, подтверждая, что острые когти кошки вцепились в камни на дне и прочно держат плотик.
Остапчук ввязал трос в железное кольцо, прикрепленное брезентовой петлей к воздушному мешку, опоясывающему толстой мягкой колбасой плотик, и посмотрел в сторону, где скрылся корабль. Там ничего не было видно; кроме ночной тьмы и слабо белеющей полосы от кормовой струи, да и она скоро расплылась совсем и исчезла.
Старшина сел поудобнее на решетчатый настил дна плотика, вытянув ноги и прислонясь спиной к упругости воздушного мешка, как к спинке мягкого дивана. Получилось удобно и уютно. Он сунул руку за пазуху и вытащил часы Пригожина, которые не решился надеть на руку, а положил из осторожности и деликатности в потайной кармашек, вшитый на груди в изнанку фланельки.
Нанесенные фосфорной краской на циферблат знаки и стрелки часов светились мягким, струящимся зеленоватым светом, показывая двадцать три часа двенадцать минут.
«Значит, катера снимаются с базы через тридцать восемь минут», — подумал Остапчук, пряча часы.
И он представил себе знакомую картину выхода в поход, которую столько раз видел. Вот сейчас на маленьких стремительных кораблях, стоящих тесной стайкой борт к борту, тихих и неподвижных, раздадутся свистки, и мгновенно оживут и наполнятся моряками пустые палубы. Тишину ночи разорвет напряженный дружный рев пробужденных моторов, и от их нетерпеливой мощи задребезжат даже стаканы на столе кают-компании, помещающейся высоко наверху на пассажирской палубе громадного теплохода, превращенного на военное время в удобное жилище для офицеров и краснофлотцев дивизиона. Командир дивизиона, всегда читающий перед походом какую-нибудь книгу, подымет от страниц усталые, обведенные припухлостями серые глаза, белки которых покрыты красными прожилками от постоянной бессонницы и от едкой морской соли, загнет уголок страницы, положит книгу, влезет в поданный ему комбинезон, нахлобучит на самые брови шапку и по поскрипывающему трапу спустится вниз. И пока он будет шагать по палубам катеров, пробираясь к своему флагманскому «222-му», его будет встречать на каждом приглушенная команда «Смирно» и рапорты вахтенных командиров. Освобожденные от чехлов орудия и пулеметы зашевелятся, как будто разминаясь после сна, и опять уставятся неподвижно по диаметральной плоскости корабля, в ожидании быстрых и точных разворотов во время боя. Прозвучит команда, и, один за другим, отрываясь от плавучего пирса, катера вытянутся гуськом и пойдут навстречу неизвестности, настороженные и зоркие.
Остапчук так живо представил себе эту картину, что его неудержимо потянуло туда, где готовился к походу отряд. Ему стало скучно в одиночестве. Он вспомнил беседу с лейтенантом Пригожиным, разговор о том, что придется поскучать, усмехнулся и зевнул.
«Что ж, поскучаем, раз такое дело!»
Он проверил компас, пропеленговал указанное Пригожиным направление луча, спрятал компас и стал устраиваться.
Внезапно старшина насторожился. Далеко в синей мгле возникло голубоватое перистое сверкание. Оно дрожало над горизонтом и вдруг вытянулось к зениту тонким и острым мечом, казалось, коснулось высоких звезд и так же неожиданно упало вниз, рассекая ночь пополам. И этот голубой меч заметался в стороны над водой, как будто невидимый богатырь с яростью рубил светящимся клинком незримые призраки, наступающие из темноты. Он сверкнул так несколько раз и погас.
