Иван Абрамов - Оглянись на будущее
Только вчера он не захотел понять судьбу такой вот рябинки. Показалось: нелепо вмешиваться в естественный ход жизни, подменять нормальную борьбу дешевеньким благотворительством, лишать человека чувства торжества победы. Вчера Иван, не совсем к месту, но, кажется, о давно наболевшем сказал: «Работать по-коммунистически мы рано иль поздно научимся. К этому нас подведет производственная необходимость. Жить по-коммунистически нас не обяжет никто. Только мы сами, если захотим, и разберемся в этом, сумеем нащупать верную тропу». И высказал предложение: построить Егору Тихому дом силами и на средства бригады.
Неожиданная и довольно странная интерпретация коммунистического образа жизни. Пусть не коммунистического, а, если можно сказать, предкоммунистического, но все равно странная. Если это верная тропа, то Грише Погасяну нужна срочно хорошая квартира, Михаилу Павлову хотя бы хорошая комната, а самому Ивану тоже дом. У него дед, вдвоем в общежитие не пустят.
Ничего не ответил вчера Ивлев на предложение Ивана. Уклонился. Счел за лучшее промолчать. И хорошо. Вчера мог бы сказать несуразное. Сейчас вот — тоже странно — мог бы сказать твердо и честно: я — за. Буду с вами забивать гвозди в Егорову бедность. Но вполне возможно, что теперешнее решение тоже не долговечно. Эхо минутного настроения. А у Ивана как? Надо спросить. Непременно. И вообще, надо поближе сойтись с ним. Подружиться. Есть в нем что-то и от проповедника, и от бунтаря, и даже от провидца. Не потому ли его многие сторонятся, что такого Ивана не часто встретишь, непонятен он мимолетному человеку. Конечно, не один он, не одиночка, но чересчур далеко вперед выскочил. Не любят таких, это им навесили бирку «выскочка» и никак не хотят заменить на слово «передовик». Не сразу приживаются новые слова, новые идеи — и того труднее.
«Но на этот раз твоя взяла, — как бы ободряя Ивана, подумал Ивлев. — Завтра я так и заявлю всей бригаде…»
Таня. На белой скамейке. Внезапно, как взрыв. Оборвалось что-то в душе. Ноги ослабли, перехватило дыхание. Таня!
Сидит, по-сиротски сгорбившись, перебирает обеими руками, как косу, свесившуюся на колени ветку старого вяза, роняя листья в лужу под скамьей. Косынка сползла с плеча, чертит концом в луже, чуть трепещет под ветром, словно рвется куда-то. Ноги, сторонясь воды, робко скрестились, неудобно им, но они терпят. И весь вид как бы говорит: вот и я терплю. А зачем это?
— Танюша! — вырвалось у Ивлева. — Что с тобой? — подошел, пригляделся, сел рядом и, взяв за руку у локтя, переспросил: — Да что с тобой, Таня?
— Ничего, — посмотрела на Виктора Таня. Попыталась улыбнуться, не получилось. Отвернулась, опустила глаза, произнесла совсем тихо: — Грустно мне. Очень. Ушло что-то хорошее… Наверно, кончилась моя светлая юность? — и, все же улыбнувшись, посмотрела Виктору в лицо. Вот, мол, я даже шутить могу. И вдруг как-то жестко сжав губы, погасив искорочку в глазах, вскинула голову, сдернула с плеча косынку и смяла ее. Спросила с вызовом: — У тебя есть закурить?
— Есть, — достал Ивлев сигареты. — Вот, я, правда, дешевые, покрепче. — Легонько встряхнул пачку. — Бери.
Таня взяла сигарету из пачки прямо губами. Ловко у нее получилось, намеренно ловко. Привычно закусила фильтр, немного ощерив зубы, наклонилась к зажигалке, придержав руку Ивлева за кисть, прикурила, откинула голову, жадно затянулась и, выпуская дым через расширившиеся ноздри, повторила:
— Грустно. Очень грустно.
Расспрашивать в таких случаях бестактно. Да Ивлев и так догадывался, от чего Тане грустно. Возможно, ей не просто грустно. Хуже.
Затянувшись еще раз, Таня щелчком, по-мужски отбросила сигарету, поморщилась, сказала почему-то смутившись:
— Вообще-то я не курю. Когда блажь находит… Но это не самое страшное. Или как? — пристально, явно готовясь к отпору, посмотрела на Виктора.
— Это вовсе не страшно, — понимающе улыбаясь и твердо глядя Тане в глаза, сказал Ивлев. — Танюша. Я хочу сказать… — Ивлев встал, вытянул вверх руку, оторвал от вязовой ветки самый крупный лист, повертел его в пальцах, рассматривая, опустил в лужу, опять сел на край скамьи, взял вялую, холодную Танину руку, поднес ее к губам, но не поцеловал. Прикоснулся щекой. — Я готов на все, абсолютно на все, чтоб тебе было хорошо. Я тебя люблю. Давно. Наверно, ты знаешь, но… теперь так сложилось.
— Чтоб мне было хорошо? — переспросила девушка, внимательно вглядываясь в отражение Виктора в гладкой поверхности лужи. Лишь в том месте, куда только что упал вязовый лист, вода еще колебалась и рябила, но именно в этом месте было сейчас самое главное: лицо Виктора. Конечно, все равно там ничего не рассмотреть, луна светит слишком тускло. Да и что там можно увидеть? — Разве ты знаешь, что мне хорошо, а что плохо?
— Я буду у тебя спрашивать.
— Напрасно.
— Догадываться буду.
— Не надо. И догадываться, и угождать не надо. Я не люблю, когда мне намеренно угождают. Так поступают только хитрые люди, а я не люблю хитрых. Терпеть не могу.
— Как мне быть?
— Жить. Просто жить, — серьезно посоветовала Таня. И сама подумала, что было бы хорошо, самое лучшее было бы — просто жить. Не как-то, но именно просто, по-простецки. Жили когда-то без лицемерия, говорили и поступали только искренне. Или не было такого? Никогда? Возможно, и так. — Ты не обиделся, Витя? — И удивилась. Впервые назвала его по имени. Получилось ласково. — Поверь, я не совсем глупенькая, — взяла Таня Виктора за руку. — Цену словам я тоже знаю. Не надо слов. Особенно обкатанных и праздных. Мысль изреченная есть ложь. Так ведь сказали мудрецы? Мне плохо, Витя. Плохо! — и, уцепившись обеими руками за отвороты пиджака, прижалась головой к груди Ивлева.
— Не убивайся, — обнял Ивлев девушку. — Я все понимаю. Поверь. А еще, не подумай, что опять от хитрости. Возможно, это боль не только по утраченной любви, но по ушедшей юности. Да, мы часто ошибаемся, полагая, будто юность — это только восемнадцать. Мне тридцать, я… недавно готов был согласиться, что уже старик. А нынче вот… мне опять семнадцать. Нет, не совсем так, годы никуда не денешь, но мне кажется, я уверен, что человек может любить не только один раз.
— Ты любил? — снизу вверх посмотрела Таня в лицо Ивлева.
— Да. Это было… Не важно когда, но было. А теперь я точно знаю и говорю это… я уверен, что люблю. По-настоящему люблю тебя. Верь мне.
— А ведь я не любила Ивана, — тихо, как бы себе только, сказала Таня. И повторила тверже: — Я не любила Ивана. Боже мой, это же правда, Витя. Я вот сейчас, только сейчас! Ой, правда! — вскочила она и, перепрыгнув лужу, протянула руку Ивлеву. — Пошли в «Журавли», Витя! Ты кудесник, ты мудрец, ты… хороший парень!
— Вот это плохо, — тоже почти беззвучно вымолвил Ивлев. — Хороший парень — это так же холодно, как… вот — луна.
— Неправда, неправда, неправда! Будем танцевать шейк, твист, рок и все подряд, чем наши западные враги намерены нас превратить в несчастных. Я говорю чушь!
— Это гораздо лучше, — улыбнулся Ивлев. — Сроду не танцевал никаких роков, но сегодня в грязь лицом не ударю.
— Иван говорит: нас, таких, надо, — Таня сделала жест, как бы выжимая белье, — в бараний рог.
— Зачем ты на него напраслину валишь? — вполне серьезно возразил Виктор. — Иван не олух. Закалка у него такая, но это лишь кажется, что он дубовый. Он живой, я уверен.
— Какой ты нынче… полемист, — остановилась и демонстративно оглядела Таня Ивлева. — Дальше что же — будешь наращивать?
— Ну что ты, — беззащитно улыбнулся Ивлев. — Ты же знаешь, я со словами не очень. Это я из боязни. Я же понимаю: несказанное слово золото, но не всегда золото решает дело. Мне недавно рассказывал товарищ. Ты его знаешь, но рассказывал он не о себе. Есть там у них красавец. Нет, в самом деле красавец. И не глупый, и вообще — пьет мало, курит в меру. Работящий. Двадцать восьмой год, а без подруги. Бывает, познакомят его, а он ни гу-гу. Молчат, молчат, она и деру…
— Это Гриша Погасян, что ли? — полюбопытствовала Таня. — Он же больше тысячи анекдотов знает. У него язык длиннее носа… Ох, извини, это я о нем слышала. Но — ну их, ну их. И ты не опасайся, что я сбегу от молчуна. Не опасайся. Мне очень хочется помолчать. Нет, не именно помолчать, а не катать пустяковые слова. Все, Витя, все!.. А вообще, люди не могут быть одинаковыми, не должны быть! — вдруг заявила Таня. Она, сама удивляясь этому, готова была вступить сейчас в настоящую полемику. Ей было очень важно доказать именно сейчас, теперь, что человек имеет право быть самим собой.
— Разные? — с преувеличенным удивлением переспросил Ивлев. Остановился, долго смотрел Тане в лицо, улыбнулся, покивал. — Эх ты, полемистка. Никто не может и ни у кого не получится, если и захочется, сделать людей одинаковыми. Наперед говорю: Иван этого не хочет. Наоборот. Но и разных мозгляков он не хочет тоже. Они только внешне разные. Штаны, прическа, рост. Остальное у них на один манер. Они именно к тому идут, чтоб сделаться муравьями. Допускаю, что сами они этого не подозревают и не хотят, но к тому идут. И потому подсознательно орут: не имеете права делать нас одинаковыми! Нечего опасаться: одинаковым с Иваном Егор не станет. Не сможет. Никогда. Возможно, не муравей, но личности тоже не получится. Это факт. И я умолкаю, умолкаю! — поднял Виктор обе руки. — Я буду молчать, если даже… если ты… — И вдруг, неловко и грубовато, подхватил Таню на руки, прижал к себе и начал кружиться. Таня зажмурилась, крепко обхватила Виктора за шею и, болтая ногами, целовала его без разбора: в щеки, в губы, в подбородок, в глаза. Она поверила, что любит его, и была счастлива.
