Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
— И ты радуешься? — спросил я.
— На фронте быть успеем, умереть — тоже! А ты, Метелин, — огорошил он вдруг меня, — готовься в дорогу, повезешь в штаб фронта пакет с отчетом о боевой и политической подготовленности. Это я тебе удружил, откровенно говорю. Хочу подышать не отравленным тобою воздухом. Мне приказано принять временно твой взвод.
Березин рассмеялся.
— Смеется хорошо тот, кто смеется последним, — сказал я, холодея. Мне трудно было поверить в столь быструю перемену: «На фронте быть успеем…» Я продолжал оставаться о нем лучшего мнения: его желание стать лучшим, чем он есть от природы, еще не выветрилось; он просто в некоторой степени напоминает человека, которого столкнули в одежде и сапогах с обрыва в воду; начиненный газетами и радио, сладкими речами школьных учителей о жизни, он мнил себя законченным знатоком ее, хотя подлинная жизнь текла мимо него.
— Надеюсь смеяться последним тоже, — уверенно заявил Березин.
— Спасибо, что предупредил, — сказал я. — Придумаю черт знает что, наконец прикинусь больным, но не поеду! Постараюсь сам принять твой взвод.
Березин порозовел, взгляд голубых глаз выразил растерянность. Он не ожидал подобного оборота.
— Неужели ты способен на подлость?
— Вот уж поистине, в своем глазу бревна не видно! Я сделаю все, чтобы насолить тебе. Так и знай, и я тебе говорю откровенно. Твоя ахиллесова пята от меня не скрыта. Сегодня же выложу Каталине все о тебе, разрисую так, что волосы зашевелятся. А потом скажу: гляди, король-то голый!
Березин изо всех сил пытался сохранить хладнокровие, но лицо его из разового стало белым.
— Худшего, что ты уже сделал для меня, ты не сделаешь, — процедил он.
— Не понимаю. Нельзя ли точнее?
— А везти тебе пакет все равно придется, — уклонился Березин от ответа, — об этом Войтова просила и Каталина.
Настала моя очередь окаменеть.
— Я не верю, Березин, ни одному твоему слову.
Он смотрел на меня насмешливо, сомневаться в его правдивости не приходилось.
— Можешь не верить. Я тебе, кстати, ничего и не говорил.
За пологом палатки раздались девичьи голоса:
— Товарищи лейтенанты, можно к вам?
Березин сорвал со спинки стула трусы и майку и поспешно сунул под одеяло.
— Конечно, конечно, — ответил он живо.
Вошла Каталина с подругами-радистками — Раей и Тоней. В палатке тесно, повернуться негде. Стул у моей койки завален книгами, Березина — склянками, бритвами, щетками, уставами строевой службы, а к маленькому столику вообще не подойти: оккупированный все тем же незатейливым хозяйством Березина, он гнулся на своих зыбких ножках.
— Холостяки! — иронически протянула Рая. — На вас бы Геракла напустить. Только что прочла «Мифы». Здорово он придумал, как вычистить авгиевы конюшни.
— Зачем Геракла? — отозвалась Тоня. — Нашего бы старшину сюда.
Девушки заглянули к нам, возвращаясь с реки. У них еще влажные волосы, сквозь слегка прилипшие к телу гимнастерки проступала красота покатых плеч; одень сейчас их в легкие туники, и Парис, пожалуй, предпочел бы вручить яблоко не богине, а кому-нибудь из наших трех гостий. Принесли они в палатку запах реки и свежести. А Березин-то! Я даже не предполагал, что в нем скрыт такой внимательный кавалер. Наедине с Каталиной пень-пнем, роняет слова в час по чайной ложке, а здесь, едва она явилась не одна, его точно подменили: тотчас усадил девушек, что-то сморозил по адресу моего топчана и стула, заваленного книгами, и вышло, что Геракла нужно напустить на меня, а он, Березин, здесь ни при чем; острил, смеялся. Между ним и радистками началась обычная пикировка — кто лучше, важнее, без кого жить не может армия. Поддавшись общему настроению, Каталина тоже включилась в общий тон и порой изрекала такое, что в любое другое время выглядело бы наивным и вызвало законный возглас: ну и ну! Сегодня она необычная, тревожные мысли не беспокоят; умытая и свежая, она воплощала собою саму юность. Густые волосы, загоревшее лицо, синие, как лазурь, глаза — все в ней еще не тронуто, не заласкано, красиво и свежо, как утро весны. Березин заговаривает с нею реже, чем с двумя другими девушками, и сейчас не напоминает глупого влюбленного, который пожирает глазами предмет своего обожания. Но каждый мускул в нем выдает его: все, что он делает сейчас и говорит, он делает и говорит для Каталины. Не знаю, замечает ли все это она, скорее всего нет, ей просто сейчас легко и весело.
— Разведка — глаза и уши! — парируя, воскликнул Березин и съязвил: — Радистки не особенно пользуются успехом у моих разведчиков.
— Молчали бы уж лучше, товарищ лейтенант, о глазах и ушах. Известны нам ваши хваленые герои, особенно ефрейтор Поляков! — откликнулась Рая.
— А что, находчивый парень!
— То-то из-за его находчивости и конфуз вышел. От полковника Войтова кое-кому на орехи досталось. — Самолюбие Раи явно задето — кто-кто, а она знает цену так называемой мужской гордости разведчиков: ефрейтор Поляков и днюет и ночует у ее порога. Собственно, причиной конфуза, из-за которого пострадал и Березин, была эта смазливая, курносенькая девушка. К ней Поляков настойчиво неравнодушен, обещал звезду достать с неба, пожелай только этого Рая. А друзьям-разведчикам жаловался: «Сгубила, курносая, всякую личность во мне стерла в порошок. Ох, если женюсь на ней после войны, трясти буду как грушу! Уж тогда я восстановлю свою личность, а порошком будет она».
Откуда-то об этом прослышала Рая, и пошла у парня жизнь кувырком. Вечера простаивал Поляков под ее окном, но оно наглухо было захлопнуто. А однажды пришел, и глазам не верит: створки окна распахнуты. «Раенька, звезда неугасимая, — шепчет Поляков, — черемуха ненаглядная, выйди. Тебе всё набрехали про меня». На беду у радисток оказался полковник Войтов. Не подозревая об опасности, Поляков продолжал серенаду, звал свою любовь; девчата давятся от смеха. И вскипел разведчик: «Иисусово войско! Ржете, будто овса нажрались. Ежели нет Раи, то и заявите. Нужны вы нам, как собаке боковой карман».
Войтов выглянул в окно. Поперхнулся ефрейтор, губа отвисла, и точно ветром его сдуло от дома, только жаркий топот каблуков слышен был да спину резал нестерпимо обидный девичий смех.
Уж если пришла беда — открывай ворота. В тот же вечер она снова пожаловала к ефрейтору. Решив отплатить Рае, Поляков мотанул в соседнее село к девушке, с которой как-то отчаянно отплясывал на пятачке краковяк. В своем горе он забыл о времени; вспомнил об отбое, когда дело клонилось уже к первым петухам. Войтов с адъютантом Сосновым и дежурным по части лейтенантом Березиным проверяли посты, и вдруг откуда ни возьмись — Поляков. На этот раз удивился Войтов. Березин стоял ни жив ни мертв: Поляков — боец его взвода.
— Опять ты? — спросил полковник и выразительно взглянул на часы.
— Так точно, товарищ полковник, опять я, — отчеканил ефрейтор, холодея. — Разрешите доложить?
— Докладывайте.
— Товарищ полковник, ефрейтор Поляков из самоволки возвратился своевременно и благополучно. Что прикажете делать?
Березин про себя оценил находчивость ефрейтора. Но Войтов доклада не принял:
— Прикажу вас разжаловать, а вашего командира отдать под арест.
— Это мой боец, товарищ полковник, — сказал Березин.
— Что-о? — Войтов вспыхнул. — Я о вас и вашем взводе был лучшего мнения, лейтенант. — И повернулся к адъютанту. — Пойдемте, капитан. Видно, все разведчики одним лыком шиты.
Березин, оставшись с Поляковым, с грустной укоризной спросил:
— Что же ты, брат, устава не знаешь?
Поляков подавленно молчал. Ему кругом не везет — ни в любви, ни по службе. Желая вызвать сочувствие у лейтенанта, сказал:
— Что значит, товарищ лейтенант, где тонко, там и рвется: в любви плохо и в жизни — никуда.
— Пошел вон! — крикнул Березин, явно не поняв Полякова. — Круглый идиот, а не разведчик. Чего стоите? Отбой дан два часа назад.
Конфуз стал достоянием всей части. В течение недели разведчиков пинали, как футбольный мяч, все, кому не лень; радистки — особенно! Поляков носа не казал. И если Войтов отнесся к нему снисходительно, лычек ефрейтора с него не снял, то Рая была беспощадна. Уязвленная в самое сердце шашнями, которые за ее спиной крутил Поляков, она прогнала его навечно, да еще кобелем обозвала. И теперь, едва Березин упомянул о находчивости разведчиков, ее взорвало:
— У вас ни капли чистоты и святости. Орудуете только за спиной. Всех вы на одну мерку меряете. А мерка у вас — ефрейторская!
— Будет вам поносить разведчиков, — вмешался я. — Ведь ефрейтора-то вы, Рая, любили? Любили и оглядывались. Вот и вышло: казалось — все шутка, с подруженьками хиханьки да хаханьки, а утратили настоящую любовь. Чувство, как хороший цветок: пока растят его — красив, сорвали — увял. Цветы надо растить.
