Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов
70
Где-то после двух ночи по радио объявили о подписании капитуляции. Но слухи о ней поползли по квартирам еще вечером, и почти никто не ложился, ждали в прозрачно-синей — сапфировой — темноте. Окна и фонари внезапно вспыхнули, будто включенные одним рубильником. Над городом моментально рассыпалось татаканье автоматных очередей. Трассирующие пули прострочили черное небо секторами, в разных направлениях, — как цветной меловой пунктир школьную доску на уроке геометрии. Это ночные патрули в парках салютовали победе. А на улицах палили в воздух из чего ни попало — из револьверов, берданок, охотничьих ружей, пистолетов «ТТ», трофейных «парабеллумов», ракетниц, самодельных «пугачей» и прочего личного оружия, которого оказалось на руках довольно много. Неизвестный с площади у Софийского собора ловко и надолго подвешивал под сереющим куполом ракеты. То и дело сквозь скелеты домов просвечивало зеленое дрожащее сияние.
И лишь потом, мигом разбив на осколки воцарившуюся тишину, — запели, перекрывая друг друга и вплетая мелодию в мелодию. Первая ночь мира еще имела военный отпечаток.
Мама распахнула окно настежь, и это щедро, по-летнему, открытое окно, и плывущие в зеленом сиянии тени предметов, и запах ночного серебряного дождя, распустившего листву, особенно острый и чистый, и сумятица необъяснимых звуков, и беспорядочные — бахающие — выстрелы, и напористый, неотступный голос Левитана из репродуктора, и далекая подпрыгивающая мелодия аккордеона не позволяли нам уснуть, отринув пережитое куда-то в глубину, одноврёменно приподнимая нас и увлекая куда-то вверх — до замирания сердца.
К рассвету ликующие утихомирились. Зато раннее утро было обыкновенным и даже сонным. Тянуло горьким дымком, как от сыро горящего костра. Оно медленно набухало событиями, неторопливо наливалось блеклыми красками, постепенно наполнялось слитым говором, прибоем, ударявшим в стекла.
Движения людей в общем нельзя было понять до конца. Все шли навстречу друг другу, куда-то сворачивали, откуда-то возвращались, но их перемещения все-таки не казались бесплодными. Они, эти перемещения, обладали какой-то скрытой целью, что-то выражали, до поры затаенное.
Пока еще никто не плясал и не пел, пока еще никто не выплескивал из души ни лозунгов, ни здравиц, пока еще никто никого не качал, налетая кучей и высоко подкидывая в воздух. Но люди уже были объединены чем-то, знанием чего-то такого, что меняло в корне жизнь каждого, и эта общность была главной чертой майского утра.
Не сказал бы, что в те часы все люди, каких я видел, ликовали. У некоторых недоставало, вероятно, сил на это, многие не ощущали войны давно — она гремела где-то там, на Шпрее, убивала и калечила кого-то, а здесь уже довольно долго затягивались раны, и часть людей, отдав положенное войне, встретила известие как само собой разумеющееся, как нечто предопределенное заранее и только по какой-то случайности задержавшееся.
Я остановился с Васей Гусак-Гусаковым на Правительственной площади, возле дома Роберта и напротив роты курсантов, молоденьких, по-парадному одетых, которых привели сюда, построили на тротуаре и скомандовали: «Вольно!» Они появились со стороны улицы Артема и только получили возможность — в момент вынули из карманов галифе бархотки и принялись драить сапоги. Поразительная вещь — чищеные сапоги. Именно они придают человеку праздничный вид. Возвращаясь из эвакуации, я тоже все время думал о том, где бы отыскать будку и наваксить новые ботинки, полученные матерью по талонам в распреде.
Вася мрачно оглядел свои пыльные, искривленные туфли.
— Ну ничего, — пробормотал он, — лето протопаю в этих, а когда получу аттестат зрелости и поступлю в институт киноинженеров, что на Красноармейской, — расстараюсь себе корочки комбинированные.
Американские комбинированные «корочки» Вася прошлым летом выменял на базаре за десять контейнеров сигарет.
Курсанты отглянцевали сапоги, обтянули друг другу, гимнастерки, поправили фуражки, даже причесали друг друга, делая идеальный пробор в ниточку, а мы смотрели на них и не могли оторваться, потому что они излучали такое спокойствие, такое здоровье, такую уверенность в завтрашнем дне, которых нам с Васей не хватало, хотя и мы выкарабкались из передряги, уцелели да и не просто уцелели, а сохранили способность изменяться к лучшему. Сейчас я нуждался в том, что излучали курсанты, может быть, больше, чем Вася и чем кто-нибудь. Случай с Робертом подкосил меня. Нет, виноватым я себя не чувствовал. Я и не был виновным, но я ощущал в себе какую-то тяжелую, вяжущую пустоту, черную и бездонную, и эта пустота парализовывала меня, превращая в вялого и безразличного подростка. Я сразу постарел, за несколько дней. Я похудел и осунулся, и во мне произошло многое, что я пока не в состоянии был ни выразить, ни до конца понять, но что сидело внутри уже крепко.
Мы еще поглазели на курсантов и поплелись к Марье Филипповне. Мы спустились в полуподвал и постучали в хлипкую дверь. Нам никто не ответил. Мы проникли внутрь, захлебнувшись устойчивым запахом стирки.
— Есть здесь кто? — спросил я.
Из кухни ответила соседка — она определила меня по голосу.
— Не лазь сюда теперь. Маня в больницу нанялась санитаркой, ее иначе не пускали. Положение, говорят, тяжелое.
— А когда вернется?
— Кто ее разберет; завтра, может, к сестре в Ирпень поедет.
— Адрес сообщила? — полюбопытствовал Вася.
— Какой тебе адрес? В Ирпене ищи. Ну идите, мне доцю провожать на праздник пора.
Мы возвратились на Правительственную площадь и сразу обратили внимание, что вокруг бывших Присутственных мест появились новые толпы народа, который подвалил с окрестностей. По переулку мелкими шагами бежали солдаты в два ряда, придерживая между собой тучный — огромных размеров — аэростат. Он плескался неповоротливым китом, то чуть приподымаясь, то чуть опускаясь —
