Схватка со злом - Блантер Борис Михайлович
Продавец-заведующий долго еще не мог успокоиться. Борисов попросил его забыть этот разговор и вышел на улицу. Ему было не до смеха.
Нет дыма без огня. Значит, не зря бродит по селу слушок, что Аграфена с полюбовником Ксении промышляют самогонкой. Тогда понятно, какие рубли они делят. А возле Петра, будь он неладен, Михаил Ремнев крутится. Неужто успели они и паренька в свой омут затянуть? Да, на путаный клубок наткнулся участковый.
После партактива участковый и Тимофей Галин встречались чуть ли не каждый день. Борисов поделился со старшим бригадмильцем своими подозрениями на Петра и семью Моргунковых. Ветфельдшер по должности, Тимофей частенько сталкивался с Ксенией на молочной ферме, где та работала дояркой.
На просьбу рассказать о ней все, что ему известно, Галин ответил:
— За скотиной ухаживает так себе, с прохладцей. Но придраться, вроде бы, не к чему. А личное ее поведение ты и сам знаешь. Баба в соку, погулять любит, ну и разное такое прочее… Как развелась с мужем, все ей трын-трава. Одно слово — вертихвостка… — Подумав, он добавил: — А касательно самогонки ты, пожалуй, прав. На деньгу-то Аграфена очень даже падкая, да и Зуйков ей под стать.
Тимофей пообещал приглядеть за Ксенией.
Как-то вечером уже неподалеку от своей избы ветфельдшер спохватился, что забыл на ферме нужные ему бумаги. Пришлось воротиться. В каморку заведующего, отделенную от стойла скота тонкой фанерной перегородкой, доносилось сытое мычание коров. Когда Тимофей искал в ящике стола бумаги, за стенкой послышался голос Зои Кульковой, той самой доярки, которая отчитала недавно Михаила Ремнева у колхозного клуба.
— Так-так!.. — говорила она кому-то. — А я, глупая, дивлюсь-гадаю: с чего это к тебе коровы несознательно относятся, молочком не балуют? Теперь-то оно понятно. Ты, значит, их водичкой, ну там, травкой полакомишь, а посыпку — в мешочек и домой. Должно быть, вместе с матушкой на собственной буренке рекорд по удою устанавливаешь, так что ли? Погоди, отметим твое усердие, не сомневайся!
— Зоинька, добрая моя, хорошая, не выдавай! — последовала жалкая просьба, и ветфельдшер узнал Ксению Моргункову. — Вот чем хочешь поклянусь тебе — не притронусь больше к посыпке, провались она пропадом. И взяла-то я чуток…
Тимофей сообразил: Ксения пыталась вынести с фермы молотое зерно, которое доярки подмешивали в корм скоту, но это заметила Кулькова.
— И без того на мою голову сраму хватает, — продолжала просить Ксения, — поимей хоть ты сострадание, ну какая тебе выгода?
— А та мне выгода, чтобы коровы через тебя не терпели!.. — отрезала молодая доярка. — Чем они провинились?.. Нет уж, коли они бессловесные, я за них скажу!
До ветфельдшера долетели вздрагивающие звуки. Сперва тонкие, еле уловимые, они становились все громче и надрывней. Это плакала Ксения.
Девушка вдруг смягчилась:
— Что с тобой, Ксюша? Ну погоди, не реви. Ладно уж, не скажу, раз ты обещаешь… Слышь, Ксюша!.. Ну, честное комсомольское, не скажу…
Моргункова зашептала сквозь рыдания быстро, нервно:
— Тошно мне, ох, кабы кто знал, одиноко… свет не мил… На людях смеешься, виду не подаешь, а здесь-то ноет, свербит… Сама я себя, дура, растеряла-растратила, теперь каяться поздно… обратно не воротишь.
— Да о чем ты, Ксюш? — спросила Зоя. — Не терзайся, хватит. Ну, случилось у тебя с посыпкой… Так ведь ты больше не будешь? Ведь правда?..
— Я не о том, — ответила Моргункова, и в голосе женщины ветфельдшер поймал что-то новое, не свойственное ей раньше: искренность, боль, беспокойство за себя, беспомощность. — Эх, Зоинька! Вся-то жизнь моя кувырком покатилась, пойми! Погляжу я на баб — всякая домой торопится, у каждой хлопоты, заботы там разные. Справит, к примеру, мужу обновку и счастлива, как дите малое, когда по селу с ним идет — вот, мол, какой мужик у меня. Все это смешным мне казалось, а теперь… теперь завидно. Словно кукушка я — ни гнезда своего, ни хлопот, ни спешки. И люди сторонятся, и самой неуютно, холодно так… Не дай-то бог тебе, Зоинька, моей доли!..
— Непутевая ты какая-то, Ксюша!.. — ласково сказала девушка. — Ну зачем вот с Иваном развелась? Он и собой ничего, подходящий, и сын у вас, жить бы тебе с ним да ладить!
— Может, мы бы и ладили, только… — Ксения запнулась, но продолжала: — Чего там скрывать, мать моя родная всему и причина. Невзлюбила она Ивана, ну и добилась своего — выкурила. А я по глупости на ее дуде сама же подыгрывала. Поначалу мать-то мужа на свой лад перековать задумала, потом видит — не на того напала. Ну, стала она меня на Ивана подзуживать, нашептывать: зачем, мол, тебе голоштанник этот, будешь с ним весь век тужить-маяться, мы уж как-нибудь получше найдем. Дальше — больше… Собрал он тогда свои вещички, мелочь там разную… меня с собой звал… Да что, Зоя, старое поминать!..
— И ты стерпела? — почти крикнула молодая доярка. — Ну нет! Я бы ее, извини, конечно, сквалыгу хитрую, так бы турнула…
Ксения вздохнула:
— Путано все это… Ведь какая-никакая, да мать она мне. А если рассудить — через жадность ее и страдаю. Вот хоть с посыпкой. Пристала, спасу нет — возьми ей с фермы, зачем, дескать, свое зерно переводить. И везде она так… Копит, бережет, прячет, и все ей мало. «Потом, — говорит, — меня поблагодаришь!» Вот и благодарю, сама видишь…
Доярки помолчали.
— Ксюша, а Ксюш!.. — начала тихо Зоя. — Ну с Иваном ты разминулась… а дальше? Подумай о себе, как жизнь-то устроить. Бросила бы ты того, ну, знаешь, о ком я… Или не можешь? Любишь, да?
— Любишь!.. — грустно усмехнулась Ксения. — Разве ж это любовь?
— Как же ты с ним тогда?.. — растерялась девушка.
— Ох, Зоинька, станешь бабой — сама поймешь!.. Поддалась я ему однажды по слабости нашей по женской, а теперь не отвяжусь никак. И хотела бы прогнать, да не вольна — с матерью моей у него дела… — вырвалось у Ксении. — Нет уж, поздно мне себя перекраивать, по-пустому надеждой тешить. Вот за Володьку, сынишку, горько…
Голоса стихли. Тимофей Галин подождал немного, но ничего больше не услышал — доярки, верно, ушли.
В этот же вечер ветфельдшер навестил участкового. Из разговора, нечаянным свидетелем которого оказался Тимофей, Борисову было уже совершенно ясно, что Аграфена с Петром варят и продают самогон. Приближался Покров, древний церковный праздник, пора веселых деревенских свадеб. «Навряд ли они упустят случай выгодно подзаработать», — смекнул участковый. Он решил во что бы то ни стало взять Моргункову и Зуйкова с поличным.
В один из свободных дней приехал Михаил в Сеченово. Вера Михайловна просила его отослать младшей сестре Ольге гостинцев и купить кое-что для хозяйства. Ремнев постоял в очереди на почте, потолкался в магазинах. Как ни спешил, управился он только часа в два пополудни и, почувствовав, что здорово проголодался, зашагал к чайной.
Кому из путешествующих по Руси она не знакома, чайная в районном городке! Ее всегда узнаешь издалека: толпятся вокруг машины-трудовики, забрызганные грязью тяжелых дорог, среди «газиков» и «козликов» встретишь иногда заслуженную, обшарпанную полуторку. К некрашеному забору поставлены рядком терпеливо ожидающие хозяев велосипеды, а в палисаднике отдыхает «Победа» областного начальства.
Кормят здесь без особых затей, но сытно. Пьют в чайной мало и, как правило, не засиживаются. Шоферы, трактористы, приезжие колхозники торопливо едят густой наваристый борщ, жирную баранину с картофелем, подчищают хлебом тарелки и, закуривая на ходу, направляются к дверям. И вновь идет машина по избитой проселочной дороге, ныряет в колдобины и подпрыгивает на ухабах…
Михаил пробирался между столиками, отыскивая свободное место, когда его окликнули:
— Своих, парень, не узнаешь? Давай сюда, вместе харчиться будем!
Звал его Петр Зуйков. Сидел он в углу и, видимо, тоже пришел недавно — голубая клеенка влажно блестела, на ней ничего не было, кроме солонки и стаканчика с горчицей.
