Рустам Агишев - Луна в ущельях
Должен научиться. Что ж, пожалуй, я не слишком струшу. Встречу, как надо…
Но разве только в этом дело? Его поразила новая мысль: ведь и жизни не надо бояться. Да, смерть — это часть бытия. Надо не бояться жизни, даже с самым трудным ее содержанием. А я ушел от жизни, спрятался от людей. Значит, все-таки струсил? Кажется, не это… Уже мало что могу. Слабею. Не хотел быть беспомощным перед людьми… Перед Диной… Не хотел быть в тягость…
4
Дома Вадима ожидал гость. Едва успел хозяин причалить к берегу и привязать лодку со свернутым парусом, навстречу ему вышел приземистый толстоватый человек, оказавшийся районным фининспектором.
Поздоровавшись, бегло осмотрев посадки и дворовые постройки, он весьма непринужденно вошел в саклю и уселся за низенький стол. Бережно отодвинул свою потрепанную дерматиновую папочку с «молнией» и, устало отдуваясь, принялся вытирать шею платком. Шея была загорелая и жирная. Назвался он Иваном Парфеновичем Кульбидой.
«Где только наш брат, Иван, не оказался», — без особой симпатии подумал Вадим, продолжая разглядывать нежданного гостя. Круглолицый, в вышитой полотняной украинской рубашке и брючках, заправленных в зеленые брезентовые сапожки, изрядно лысоватый и самоуверенный. Ну, что скажешь, Иван Парфенович?
Фининспектор оказался на редкость разговорчивым. Спустя четверть часа Вадим уже знал, что после техникума Кульбида три года проработал в Иркутске, потом уехал на родную Полтавщину, но и там не удержался, а укатил с семьей в Крым; там проработал в финорганах лет пять и перебрался сюда, еще южнее.
— Однако! — вырвалось невольно у Вадима.
— Чего, хлопче, удивляться? — усмехнулся Кульбида. — Вы тоже бросили свою Сибирь ради виноградников.
— Кто вам сказал, что я бросил Сибирь?
— Не бросили, так бросите, — Кульбида, обмахиваясь тюбетейкой, усмехнулся опять. — Как здесь говорят: сначала вы давите виноград, потом виноград давит вас. Кто — кого! — Фининспектор довольно дружелюбно рассмеялся.
Вадим с любопытством смотрел на него: «Интересно, за кого он меня принимает? Думает, что буду давить вино и продавать его на рынке?»
Скоро он убедился, что Кульбида именно так и думает. Критически осмотрев убогое убранство сакли, словно собираясь оценить и описать его, он побарабанил пальцами по столу и строго спросил:
— Когда вы думаете погасить должок?
— Какой должок? — Вадим удивленно поднял на него глаза.
— Госналог за прошлый год.
— Простите, но в прошлом году здесь был другой хозяин. Я не намерен отвечать за него.
— Придется, хлопче, — невозмутимо оборвал его Кульбида, вынимая из папки уведомление о платежах. — Ведь вместе с участком Чантурия продал вам и свои долги. Разве в купчей ничего об этом не сказано?
— Понятия не имею, — пробормотал растерянно Вадим, — по правде сказать, я и не читал ее как следует.
— Как же так? Бумаги составляются, чтобы их читать и исполнять — так-то!
Вадим достал из-за потемневшего от времени настенного зеркала бумаги. Оказалось, что Чантурия ничего дурного не сделал. В купчей указывалось, что госналог за прошлый год не уплачен и за усадьбой значится недоимка. Просто Вадиму надо было смотреть внимательнее. Ладно! Он даже рассмеялся: ему было бы больно разочароваться в немногословном старике горце.
Вадим проводил инспектора до виноградника. В этом месте тропинка круто уходила вниз. Кульбида взглядом знатока окинул шпалеры с молодыми гибкими лозами, назвал сорт каждой из них, бережно покачал в руке малахитовые завязи гроздьев, наметанным глазом оглянул платаны, зелеными флагами полоскавшиеся на ветру, и весь уютный обособленный мирок этого местечка.
— С таким участком жить можно, — проговорил он, словно отвечая на заданный самому себе вопрос, — ну, а в случае чего… коли трудно будет, обращайтесь прямо ко мне. Свет, как говорится, не без добрых людей.
Кульбида ушел, оставив Вадима в смутной тревоге, в ощущении неведомого заговора против его покоя, добытого с таким трудом. Было жарко, дышалось тяжело. Н-да… это уже не тот гроза-фининспектор, с которым когда-то разговаривал Маяковский. Этот мягко стелет, зато куда оборотистее. Да не сам ли он покушается на этот участок? А почему бы нет?
Вадим оглянулся. Все было слишком ярко, отчетливо вокруг, слишком расточительна была тут природа, и никого не было рядом.
Ему мучительно захотелось домой, на Север. К бесконечно милым сердцу лесистым распадкам, к каждодневным заботам в отряде, к родным людям. Товарищи… Один за другим они прошли сейчас перед ним — Зовэн Бабасьев, Вика, лесник Аянка. Кузёма… все другие. Нет. Так нельзя! Нельзя без них. И в смертный час пусть будут близко руки товарищей. Тех, с кем вместе работал, ел хлеб, жил. Сейчас же, немедленно надо все бросить тут и садиться в самолет!
Он резко дернул торчащую в земле лопату, быстро, рывком двинулся с места. Почти тотчас же приостановился. Дышать стало трудно. Нет. Он уже ничего не может.
Медленно, ссутулившись, побрел Вадим к сакле. Лечь. Просто лечь.
У самой сакли его нагнал почтальон. Он редко бывал в этих местах, и рыбаки всегда встречали его как дорогого гостя. Кого же он ищет здесь? А, вероятно, это письмо старому Чантурии — от сына… опоздало. Как же теперь переслать его?
Но письмо было ему, Вадиму. Обратным адресом помечен был поселок Большой Пантач. Письмо долго путешествовало по стране. Бабасьев отправил его на подмосковный санаторий, оттуда Элентух наугад переправил на Юг. Спирин, по-видимому, помог почте разыскать Вадима здесь. Сколько штемпелей и наклеек на конверте… Как старались, должно быть, почтальоны! Спасибо им…
Волнуясь, Вадим неловко надорвал конверт.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Плоскодонная томча, разрезая утиным носом воду, скользит по самой кромке берега против течения, и быстрая Мана почти не мешает ее ходу. Широкие плоские весла чуть поскрипывают в уключинах, и, когда гребец взмахивает ими, с них с тихим журчанием скатываются прозрачные капли. Так будет до осеннего паводка, который превратит Ману в ревущий мутный поток. И тогда уже Генэ своими старыми высохшими руками не сумеет выгребать против течения.
Аянка сидит, зорко поглядывая на берега, и думает о жизни. Вот скоро и конец, много уже пожил Аянка. Думает он об этом спокойно, как думают о том, что завтра нужно, например, сходить в сельсовет или зайти в магазин купить пороху. Старик вспоминает Сырцова и хмурится. Вот здесь все нехорошо, потому что Вадимка — мужик молодой, и ему надо бы еще долго жить, нарожать много детей, исходить много таежных троп.
Раскурив маленькую трубку, Аянка сует ее жене, отирает сухой шершавой ладонью ее вспотевший, в мелких морщинах лоб и опять откидывается на корму. В зубах у него тоже торчит трубка, и за их лодкой тянется шлейф дыма, как за самолетом, забравшимся выше облаков. Хотя Аянка видит, что старуха притомилась, однако не торопится сменить ее на веслах. Он знает выносливость жены, как-никак без малого полвека вместе.
Да-да… полстолетия вместе, а не забыть, как восемнадцатилетним парнишкой в такой же точно томче умыкнул он в беззвездную ночь шестнадцатилетнюю Генэ; нарушил закон «большого дома», не позволявшего брать жен в чужом, враждебном роду. Так и откололся от своих и прожил жизнь на отшибе в дебрях Манской тайги. Охотничал, кочевал вместе с белкой из распадка в распадок, ставил капканы на соболей и лис, в курных шалашах, крытых корьем, растил вместе с Генэ сынов.
Не забыть и того дня, когда надел он форменную фуражку с кокардой лесника, а потом знакомые русские мужики помогли ему срубить дом. Долго Генэ не могла привыкнуть к жаркой русской печи, к ухватам. Потом все же привыкла, стала готовить такие вкусные «коклеты» из изюбриного окорока с черемшой, что заезжие геологи пальцы облизывали и наконец сманили к себе их обоих.
— Не справляется как-никак Венерка одна с ребятишками, — сказала Генэ, не выпуская из зубов трубку, когда лодка вышла в тихий заливчик и можно было на минуту опустить весла. — Опять она меня, однако, ругать будет.
Старая таежница растирала ладошками ноющие плечи и озабоченно смотрела на медленно уплывающий назад берег. Они и наедине часто разговаривали по-русски. Привыкли за много лет совместной жизни с русскими, вместе с обычаями перенимали у них и язык.
— Ну и сидела бы у Венерки дома, — Аянка внезапно рассердился, грозно глянул на нее единственным глазом и перешел на родной язык. — Зачем ко мне в томчу забралась? Обошлись бы без тебя геологи.
Генэ только усмехнулась и, поплевав по-мужски на ладони, опять взялась за весла. Да и что было отвечать? С тех пор как зимним первопутком геологи доставили ее на своей машине в Большой Пантач и поселили сначала в палатке, а потом в добром бараке, срубленном неподалеку от горячего ключа, с настоящей плитой и подпольем для продуктов, — Генэ успела сильно привязаться к ребятам.
