Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
Маша согласилась, и они пошли рядом.
— Люблю зиму! — после короткого молчания заговорила Каверина. — Особенно, когда снежок. А еще люблю на лыжах по лесу мчаться — с холма на холм. — Она взяла Машу под руку и, нагнувшись к ее лицу, продолжала, немного помедлив: — Послушай, какие стихи:
Чародейкою ЗимоюОколдован, лес стоит,И под снежной бахромою,Неподвижною, немою,Чудной жизнью он блестит.
Замечательные, правда?.. Да ты что молчишь, Машенька? И почему, скажи, не приходила ко мне в этот выходной? Ты же обещала?
— Весь день дома сидела, — ответила Маша. — У нас Авдей Никанорович был. Чай пили, разговаривали... Товарищи мужа по фронту письмо прислали...
— Да, о Хохлове, — сказала Каверина. — Захожу в партком, а там Авдей Никанорыч. «Прочитал, — говорит, — Я своим орлам письмецо фронтовиков, Марья Григорьевна Фомичева которое получила, а комсомольцы меня в оборот взяли! Скважину номер одиннадцать, говорят, мы пробурили на тридцать дней раньше плана, а эту, девонскую... если все силы приложить, вполне можем на сорок дней раньше срока закончить!»
Каверина засмеялась:
— Понимаешь, какой случай с твоим письмом произошел!
И тут же, оборвав смех, напомнила:
— Ты мне что-то хотела рассказать. Не забыла?
— Нет, но... мне что-то неловко. Может быть...
— Рассказывай! Какая же ты, право... Ну, я слушаю!
— Просят меня фронтовые товарищи Павлуши написать о себе. А что я им скажу! Как в конторе на счетах щелкаю? Стыдно и писать-то об этом. Я молодая, здоровая... На производстве я куда как больше принесу пользы, а в конторе и старушки разные управятся, — Маша, потеребила воротник шубки. — Вот я и хотела с тобой посоветоваться.
Каверина ответила не сразу.
— Надо подумать, куда определить тебя... Не хочешь пойти в лабораторию глинистых растворов? Работа интересная и живая. Или еще оператором можно... Хорошенько прикинь, а потом скажешь.
Они остановились у калитки. По-прежнему было тихо, и по-прежнему медленно падали редкие пушинки. Тополя в палисаднике, неподвижные, осыпанные снежком, высоко поднимались над крышей дома; белые вершины их таяли в густой синеве наступающих сумерек.
— Вот мы и пришли! Быстро, правда? — облегченно засмеялась Маша.
На сердце у нее было и тревожно и радостно.
X
В Яблоновый овраг Маша и Валентина Семенова отправились поздно, часов в одиннадцать.
Светило солнце, и все вокруг искрилось от инея: и деревья, и телеграфные столбы с толстыми белыми шнурами проводов, и розовые каменные глыбы, нависшие над головой.
Валентина всю дорогу много говорила, размахивая колючей сосновой веточкой.
— Вчера в парткоме был разговор о нашей шефской бригаде, — рассказывала Маше подруга. — Нас вовсю расхвалил сам секретарь парткома! Не веришь? Мне бурильщик Кирем Саберкязев передавал.
Семенова заглянула Маше в глаза:
— Довольна?
— Мы еще так мало сделали... И расхваливать нас, Валюша, пока совсем не за что, — сдержанно сказала Маша.
— А ну тебя! — отмахнулась Валентина. — Вечно всем недовольна!.. Ты лучше послушай, что я тебе еще скажу. Про Саберкязева. Он за мной напропалую ухаживает...
Валентина захохотала.
Маша посмотрела на горы, на прямые с красными стволами сосны, с которых изредка срывались пушистые комки снега, дымя белой пылью, и отстранилась от Семеновой. Стараясь не обидеть подругу, она мягко сказала:
— Но ведь у него, говорят, жена и ребенок?.. И вообще, Валюша, никак не могу тебя понять. Перед войной ты дружила с техником Борисом Русиным. Борис тебе и сейчас пишет с фронта.
Семенова резко взмахнула сосновой веткой, и та сломалась. Валентина посмотрела под ноги на рассыпавшиеся по снегу сочные зеленые иголки, потом перевела свой недовольный взгляд на оставшийся в руках обезображенный голый черенок.
— Кто мне скажет, когда вернется Борис? И вернется ли еще... Скоро уже два года, как идет война, — она отбросила в сторону оставшийся от ветки черенок, и все лицо ее сморщилось и сразу как-то поблекло и постарело. — А Кирем очень добрый и внимательный... Мне его даже жалко... Жену с девочкой он вынужден был оставить... Она ему отравляла всю жизнь своей бабьей ревностью.
Валентина замолчала и, прижимая к губам скомканную варежку, отвернулась.
— Перестань серчать, — первой заговорила Маша, нарушая затянувшееся молчание. — Ты говоришь: кто знает, когда вернется Борис? А мне кажется, если любишь по-настоящему, крепко, можно ждать и ждать. Ждать и ждать!
Впереди показалась грузовая машина. Она неслась стремительно, громыхая на ухабах, с каждой минутой вырисовываясь все отчетливее и отчетливее.
Подруги сошли с дороги и сразу чуть ли не до колен увязли в рыхлом, сыпучем сугробе. Машина пролетела мимо, обдавая их холодным ветром и снегом из-под колес. В пустом кузове стоял, вцепившись руками в крышу кабинки, бригадир вышкомонтажников Устиненко.
— О-го-го, трясогузки! — прокричал он, размахивая лад головой рукавичкой.
— Шальной черт! — как-то неестественно громко рассмеялась Валентина. Отряхнув с плеча жесткие белые комочки, она добавила: — А скоро ведь Яблоновый.
Когда подошли к промыслу, Маша сказала:
— Мне надо в лабораторию глинистых растворов зайти.
— Это тебе зачем? — спросила Семенова.
— Поручение одно есть, — Маша замялась. — Видишь ли, одна знакомая девушка — ты ее не знаешь — собирается на промысел поступить. Ну и просила подыскать работу.
Лаборатория помещалась в небольшом деревянном домике, стоявшем в стороне от дороги, почти у склона горы. Маше не хотелось, чтобы подруга сопровождала ее. Не доходя до тропинки, поднимавшейся в гору, она поспешила передать Валентине сверток свежих газет.
— Иди, Валюша, на буровую, а я на минутку забегу.
— И я с тобой. Время у нас есть, все успеем сделать, — ответила Семенова и первой зашагала по тропинке к домику с растворенной сенной дверью.
В лаборатории было жарко как в бане. У высокого стола, обитого железом и заставленного какими-то приборами, суетилась полная низенькая женщина в синем халате.
— Да тут изжариться можно, — сказала шепотом Валентина, толкнув Машу в бок.
Женщина повернулась к вошедшим, и на ее уставшем и совсем еще не старом лице появилась приветливая улыбка.
— Мы к вам, товарищ Обручева, посоветоваться, — проговорила Маша, поздоровавшись. Она немного знала заведующую лабораторией: несколько раз встречалась с ней на буровой Хохлова.
— Рады гостям, присаживайтесь, — все так же приветливо улыбаясь, заговорила Обручева и тряпочкой провела по лавке, которая и без того была чистой, выскобленной до восковой желтизны. — К нам сюда редко кто заглядывает. Присаживайтесь.
Валентина и Маша сели. Заведующая тоже опустилась на табуретку и положила на колени пухлые белые руки.
Маша сбивчиво рассказала о цели прихода.
— Правильно. Совершенно правильно объяснила вам товарищ Каверина, — сказала Обручева, внимательно выслушав Машу. — Наша работа очень интересная. И, я бы добавила, чрезвычайно ответственная. Ведь роль глинистого раствора в бурении очень и очень велика, девушки.
Из лаборатории подруги вышли минут через пятнадцать. Пройдя несколько шагов, Семенова насмешливо проговорила, распахивая полушубок и подставляя грудь свежему ветерку:
— Ну и нашла же ты работу своей знакомой! Хорошую, нечего сказать!
— А чем же она плоха? — произнесла Маша и посмотрела на расстилавшуюся перед ней долину Яблонового оврага.
— Каждый день шататься по всему промыслу, лазить по горам... Буран ли, дождь ли на улице, а ты иди! И зачем, спрашивается? Чтобы взять на буровых пробу жидкой грязи! — У Валентины искривились в брезгливой усмешке накрашенные губы. — Уж-жасно увлекательное занятие!
Немного погодя она приблизилась к Маше и, подцепив ее под руку, продолжала — теперь уже вкрадчиво и ласково:
— Знаешь, Мария, мне на днях одна наша сотрудница говорит: «Совершенно не понимаю Фомичеву! При ее положении — ведь она жена Героя Советского Союза — и сидеть в бухгалтерии счетоводом! На месте Машеньки я потребовала бы себе какое-нибудь теплое местечко. Скажем, должность секретаря директора промысла. Там и ордера всякие под рукой и положение!»
У Маши красными пятнами покрылись щеки. Некоторое время она шла молча, часто-часто моргая веками. А на глаза все набегали и набегали слезы и, уже не имея больше сил их сдерживать, она вдруг заплакала, заплакала навзрыд, закрывая ладонями мокрое лицо.
— Что с тобой, Мария? — озадаченно воскликнула Семенова.
Маша не ответила. Тогда Валентина, растерянно говоря какие-то слова, которых Маша совсем не слышала, попыталась отнять от ее лица руки с негнущимися пальцами, такие узкие и такие холодные.
— Ну, отчего это ты ревешь коровой? Я прямо понять ничего не могу! — говорила Валентина Маше, медленно шагавшей по глубокому, сверкающему синими искорками снегу.
