Владимир Ишимов - В тишине, перед громом
Это новость! В досье Фальца таких сведений не было.
— Вы этого не знали, — утвердительно сказал мой собеседник. — Видите ли, моя настоящая фамилия — Ремберг...
В моей памяти мгновенно и четко встала полузакрашенная вывеска: «Готовое платье П. Э. Ремберга».
— Да, да, я сын того самого Ремберга — миллионера и владельца знаменитой когда-то фирмы... Теперь вы понимаете, что я имел основания претендовать на лучшую судьбу.
...Официант Кузьма Данилыч на допросах сидел смирный и благостный, словно странник на похоронах, положив руки на колени, и только все просил «подымить».
При аресте Кузьма удивил сотрудников. Когда его разбудили, он поднялся на кровати, не глядя на перепуганную до смерти жену, вцепившуюся в ватное стеганое одеяло, зевнул, перекрестил рот и произнес странную фразу: «Наконец-то. Десять лет жду». Это была чистая правда. Десять лет назад, когда судно, на котором он служил буфетчиком, стояло в Симоносеки, его завербовала японская разведка. «Купили, — как он выразился, — на одном таком, понимаете, дельце...» В позапрошлом году его хозяева приказали ему возвратиться в родные края — в Нижнелиманск. Шефов интересовал судостроительный завод. А недавно, в мае, господин Митани, передавая ему очередную сумму, сказал, что теперь он будет работать и на его друзей — немцев. Правда, тут же господин Митани приказал ему обо всем, что он будет делать по поручению его друзей, немедленно ставить его, Митани, в известность. Кто из новых шефов «принимал» его, Кузьму Даниловича? Господин Грюн. Он специально приезжал сюда, в Нижнелиманск...
Кузьма Данилович все свои связи, всех известных ему агентов обеих разведок выдал сразу. Словно даже с облегчением...
...Герхардт Вольф категорически отказался давать показания. Он заявил, что как гражданин великой Германии он не признает над собой юрисдикции каких бы то ни было советских органов, и пригрозил, что соответствующие круги его отечества предпримут против СССР такие экономические санкции, что мы еще пожалеем, что посмели арестовать уполномоченного «Контроль К°».
Эта свинья Грюн
После первых допросов мы с Нилиным, который направлял следствие в Нижнелиманске тонко и деликатно, решили, что пора всерьез приниматься за Павла Александровича.
...Верман, когда дежурный впервые ввел его ко мне в кабинет, был совершенно спокоен, аккуратно одет, чисто выбрит. Нет, это не было бравадой, он был серьезен и собран. Некоторое время я с интересом смотрел на него, все больше утверждаясь в мысли, что это крепкий орешек.
— Вот мы и встретились... прошу прощения, как прикажете себя называть? Павлом Александровичем? Паулем-Александром?
— Если вас не затруднит, — Верман отвечал просто и любезно, словно мы с ним встретились для обоюдно приятной беседы, — если вас не затруднит, я предпочел бы слышать свое русское имя-отчество. Двадцать лет не шутка. Привык.
— Как вам угодно. Признаюсь, Павел Александрович, я очень ждал этой встречи.
— Понимаю, — так же просто и даже сочувственно согласился он.
— Вот и прекрасно. Я хотел бы, чтобы вы поняли и еще одно: нам, — я положил ладонь на пухлую уже папку дела, — известно вполне достаточно, чтобы ваша судьба была решена. Но я не хочу сказать, что она решена. Скажем иначе: ваша судьба теперь зависит от вас. Надеюсь, я выразился достаточно ясно.
Верман кивнул: да, вполне ясно.
— Однако, — сказал он, — ваши предупреждения излишни. Я расскажу вам все. Даже больше, чем вам нужно для данного, — он указал глазами на папку, — дела.
— Как это понять?
В уголках губ Павла Александровича мелькнула улыбка.
— Не удивляйтесь.
— А я не удивляюсь.
— Не надо, Алексей Алексеич. Вы, конечно, удивлены.
Вот так персонаж! Это даже занятно. Посмотрим, что будет дальше. К чему же он клонит?
— Мы с вами ведь в некотором роде коллеги. Вероятно, у меня опыта побольше, и потому я за свою судьбу не беспокоюсь. Поверьте мне. Абсолютно не беспокоюсь. Шпионов моего масштаба не ликвидируют.
Такого мне видеть еще не приходилось: человек сам себя называет шпионом! Спокойно, просто, естественно, как другой скажет о себе «шофер», «инженер», «врач»...
— Такие, как я, могут еще пригодиться. Знаете ли, разные бывают комбинации. Поверьте мне: мелких шпионов вешают, а крупные... А крупные на склоне лет пишут мемуары. Конечно, бывают исключения, бывают несчастные случаи. Но я таким исключением не буду.
— Это зависит от вас.
— Да, это зависит от меня. Я с вами согласен. Однако эту тему мы понимаем по-разному. Вы хотите сказать, что откровенные показания смягчат мою участь. А я хочу сказать иное: мой рассказ в полной мере покажет, что я такое. И именно это решит мою судьбу. — Нет, он определенно не страдал комплексом неполноценности! — Впрочем, нам не имеет смысла спорить. Кончайте скорее формальную часть допроса, а потом я стану рассказывать. Хотите — записывайте, хотите — вызовите стенографистку.
Мы беседовали с Верманом в тот первый день до позднего вечера. Потом последовала вторая беседа, третья, пятая, пятнадцатая...
Надо отдать ему справедливость: капитан первого ранга Верман оказался хорошим рассказчиком. Впрочем, ему и вправду было о чем поведать ГПУ.
Да, он создал отлично законспирированную разведывательную организацию. Ее задачей было внедриться в жизненно важные учреждения и ждать. Ждать войны. Вот тогда-то она стала бы действовать. И если б не новая политика имперской разведки, если б не этот авантюрист Грюн, о, вы никогда б не добрались до него, Вермана!
Я внес поправку:
— Но, Павел Александрович, мы же добрались до вас.
— Все равно, виноват Грюн, этот дилетант. Такие, как он, там, в Берлине. О, эта новая формация людей нашей разведки... Они пришли к руководству вместе с фюрером... Они склонны к авантюрам, к плохо подготовленным, но эффектным акциям. Нас учили работать совсем иначе. Я предупреждал Грюна. Я был чрезвычайно осторожен, я делал все, чтобы не провалиться. Вы знаете, я сам — лично! — вербовал и держал связь с этим инженером, своим однофамильцем. Правда, сначала я послал к нему одного человека, но этот человек, Згибнев, известен мне много лет. Он сверхнадежен. Впрочем, о нем позже... Я лично поехал к Грюну согласовать с ним план акции на судзаводе. Я не хотел вмешивать других людей, которые не имеют моего опыта и могли действовать неловко, оставить следы.
— И попались. Сами! Со своим опытом и предосторожностям и!
— Да, да, попался! — повысил голос Верман: все-таки он вышел из себя. — Эта наша идиотская немецкая черта: все должно быть по правилам. Ведь этот доклад, на котором я попался, Грюн обязательно хотел утвердить лично. Понимаете ли — лично! Он, разведчик без году неделя, парвеню из штурмовых отрядов, утверждает план, составленный мною! Специалистом! У которого за плечами еще не такие акции и ни одного провала! — Он помолчал, тяжело дыша. — Вот и утвердил, — закончил он тихо. — А как я доказывал этому выскочке, что нельзя ставить меня во главе всей нижнелиманской сети, неграмотно поручать моей организации, имеющей специальное стратегическое значение, поджог подводных лодок! Я предчувствовал, что это плохо кончится. И Вольф тоже убеждал Грюна, что это недопустимо. Как горох об стенку! Этот карьерист посмел еще мне угрожать!
Тема, которой коснулся Верман, была крайне интересной. Она приоткрывала завесу над внутренней борьбой между старыми, кадровыми разведчиками полковника Николаи, взращенными на кайзеровской доктрине, и новыми, фанатичными нацистами во главе с Гейдрихом, оттеснявшими «консерваторов» на второй план.
Конечно, обе «стороны», разделенные всеми этими тактическими разногласиями, были для нас что в лоб, что по лбу — заклятыми врагами нашей страны.
— Понятно, Грюн не испугал меня, — продолжал Верман. — Но я солдат. И приказ есть приказ.
Мне не давал покоя один эпизод... Правда, я был почти уверен, что мои предположения верны, но... хотелось внести полную ясность. Я решил, что теперь — самый момент.
— При каких обстоятельствах вы встречались с Грюном? — поинтересовался я.
— Однажды — здесь, в Нижнелиманске.
— Но ведь Грюн наезжал сюда не раз.
Верман усмехнулся:
— Ну, знаете, регулярно контактировать со мной здесь — на такую глупость не пошел даже он!
— Но один раз все-таки пошел? Почему?
— Он обставил ту поездку такими предосторожностями...
— Это было в ночь с девятого на десятое июля? — поставил я прямой вопрос.
Верман приподнял брови.
— О! Вы все-таки узнали? Странно... Почему же тогда...
— Не рановато ли вам, Павел Александрович, задавать вопросы? — иронически осведомился я. А сам подумал о том, какую цену мы заплатили за это знание... Бедняга Богдан... И еще одна мысль — в который раз! — бессильно кольнула меня: останься он жив — как просто и легко размотался бы вермановский клубок. Я вернулся к допросу.
