Юрий Карабчиевский - Жизнь Александра Зильбера
— Ну, к примеру, человек был счастлив в прошлом, но понял это только сейчас, в настоящем. Значит, только в настоящем стало реальностью это прошлое. Понимаешь? Сегодняшняя тоска — причина вчерашней радости. Ну, или наоборот, сегодняшняя радость…
— А у тебя так или наоборот?
— Дело не во мне, это я для примера.
— А все-таки?
— Дело не во мне! Прошлое в нашей памяти не предшествует настоящему, они существуют одновременно. Что раньше чего — вопрос схоластический. И мы никогда не поймем себя, если будем выстраивать все события в линейный последовательный ряд.
— А если не будем, поймем?
— Не знаю… Это вопрос таланта. Возможно, кто-нибудь и поймет.
— Ты, например.
— Не я, успокойся.
— Я спокойна. Можешь обернуться, я тебе разрешаю.
Она стоит возле шкафа, причесывается перед зеркалом. Не могу смотреть, как она вынимает застрявшие волосы из расчески… Я подхожу к магнитофону, включаю; жду, когда прогреется, и пускаю пленку — все ту же, всегда стоящую наготове.
Потерял я Эвридику,Нежный свет моих очей, —
поет идиот Федя.
— Нежный свет!.. — бормочу я себе под нос. — Не надо оглядываться — вот и вся мудрость. Предоставьте прошлое прошлому…
— Что такое? Ты мне?
— Нет-нет, не обращай внимания. Не надо оглядываться. — Я снова приглушаю голос, так что и сам уже не уверен, то ли я это говорю, то ли что-то во мне. — «Не оглядывайся» — вот надпись на камне. И не в том дело, куда идти, направо, налево — какая разница! Живи без оглядки — и будешь удачлив и весел, и будет все твое при тебе. А оглянешься — пеняй на себя. И жену потеряешь, и коня потеряешь, и сам превратишься в соляной столб… Но кто же это такой супермен? Нет, боги играют с нами в беспроигрышные игры. Они не предостерегают, они пророчествуют. «Не оглядывайся, Орфей, не теряй!» — значит: оглянешься, потеряешь…
— Тебе не надоело? — спрашивает она. — Если ты так любишь Глюка, я могу подарить тебе пластинку. С Козловским — хочешь?
— Нет, не хочу. Я люблю Федю. И предпочитаю именно в этом исполнении.
— Как знаешь. — Теперь она красит губы, подрисовывает искусственный бантик поверх природного узкого контура. — Да, я хотела тебе сказать, мама уедет в пятницу…
— Да?
— Уедет на два дня к тете Гале, и я смогу у тебя остаться. Ты рад?
Нет, она не такая дура, просто ей любопытно смотреть, как я вру. Это создает, по ее мнению, некий необратимый пейзаж, удобный интерьер для нашего с ней сосуществования. Сейчас я совру — и добавлю еще один мягкий пуфик или там какую-нибудь скамеечку для ног…
Я выключаю магнитофон, подхожу к ней вплотную, беру за плечи, заглядываю в лицо.
— Кавалеров, — говорю я тихо и ласково, — Кавалеров, я скажу вам приятное…
Шуточки. Литературный аттракцион. Я уверен, что она не читала «Зависть». Но она читала. И где только взяла — не издавали же тысячу лет!
Следует небольшой скандал. Она уходит навсегда. Приедет в пятницу…
«Сука, — говорю я себе в зеркало. — Сука ты, больше никто. А еще хороший человек…»
Но меня тут же передергивает от этого спектакля.
Кофе пить не хочется, и так уже на сердце стопудовая гиря, с каждым вдохом и выдохом я тащу ее вверх и вниз.
Молоком, что ли, разбавить? Но идти просить у Фиры Матвеевны… Можно, конечно, и вовсе не пить, но ведь надо же чем-то себя занять. Спирт весь кончился, да и не могу я один… Работать, писать?.. Не-ет, только не это! Что бы такое придумать, чтобы вовсе ничего не делать, но чтоб время все-таки шло?
Я перематываю пленку, останавливаю, включаю (совершенно нечем дышать).
Потерял я Эвридику,Нежный свет моих очей.Рок суровый!Беспощадный!Скорби сердца нет сильней!..
Шепелявые буковки, тоненький голосок…
Все.
1974–1975
Москва
