Сабир Азери - В тупике
— Ради сына твоего, оставшегося на чужбине, помоги мне, сестра.
Женщина тут же остановилась и достала три рубля.
— Помнишь, я тебе недавно тоже три рубля давала? Твои пожелания достигли цели, вчера я получила от сына письмо. Помнишь, я тебе говорила, что он за границей работает? Так вот, пишет, что все у него идет превосходно. Так что возьми, заслужила эти деньги. Помолись, чтобы благополучно закончился для него этот год, и тогда он вернется ко мне, а я тебе дам десятку. И одежду твоему ребенку найду.
— Боже великий, всемогущий создатель наш, избавь от всех бед сына этой женщины! — тут же завела цыганка.
Полная женщина тоже молитвенно поднесла руку к лицу и пошла дальше.
Вдруг Кафар услышал, что сидевший с ним на одной скамейке старик говорит что-то себе под нос, бормочет, ни к кому конкретно не обращаясь: «Просто так, за ради бога, никто никому не хочет помочь, даже нищенке подать. И тот парень свой рубль, и эта женщина трешку, да и сам ты, — он посмотрел на Кафара, — все вы подали, только чтобы выгоду для себя извлечь. Ну, какой прок той женщине — ясно, какой тому парню — тоже, а вот какой тебе — знать не знаю: Надо же, отдает человек рубль, чтобы еще больше понравиться девушке, чтобы та подумала: ах, как он меня любит! Что же это получается, сам-то бог людям не нужен? Или это ему люди больше не нужны? Загадка!» Он снова посмотрел на Кафара. Кафар растерянно огляделся вокруг, но никого больше поблизости не обнаружив, пробормотал удивленно:
— Простите, это вы мне?
— Ну вообще-то, если честно… это я сам с собой. Хотя, с другой стороны, ответа и на самом деле для себя найти не могу. Может, ты мне объяснишь, что тут к чему?
— Я?
— Сейчас попробую объяснить… Я живу тут недалеко — вон мой дом, напротив сквера имени Ахундова, видишь? И вот уже несколько лет я каждый день часами сижу здесь днем. И иногда и по вечерам прихожу. Почему? Во-первых, потому, что далеко я уже ходить не могу. — Иссохшими от старости руками он погладил колени. — Ноги уже не держат, устают быстро. Было время — ни трамваями, ни троллейбусами не пользовался, только пешком ходил, а теперь мне и ста шагов без отдыха не сделать, будь она проклята, эта старость. Да, а во-вторых, как раз здесь проходит дорога на кладбище. Но об этом я еще скажу, а сейчас, пока не забыл, назову и третью причину. Очень я люблю отсюда наблюдать за нищими — кто им подает, сколько, по какой причине. Это, сынок, целый мир, особый. Ну так вот, теперь я вернусь ко второй причине. А именно к тому, что здесь проходит дорога на кладбище.
— Что-что? — Кафару показалось, что он чего-то недослышал.
— Я говорю, дорога на кладбище здесь проходит. Большую часть умерших именно этой дорогой несут к их последнему приюту. О чем только не думаешь, когда глядишь на проходящие или проезжающие здесь похоронные процессии. Я вот по числу идущих за покойником, по тому, сколько его провожает машин, сразу могу определить, кем он был — большим человеком или маленьким, богатым или бедным… Мир таков, сынок, что людей можно различать как при их жизни, так и после смерти…
Почему-то говорил он с закрытыми глазами. И трудно было понять — то ли это старик нарочно, то ли глаза у него закрывались сами по себе, от старческой немощи. Замолчав, он поднял веки, грустно посмотрел на Кафара, на редких прохожих в саду, на нищенку, все еще просившую свою милостыню, и снова закрыл глаза.
— Вчера здесь несли одного поэта, — продолжал он. — Столько народу шло… Правда, все же не собралось, я думаю, и пятой части людей, что пришли на похороны Самеда Вургуна… Нет, дай перечислю по порядку: сначала на похороны Джафара Джабарлы, потом Узеирбека, а уж потом — Самеда Вургуна. Наверное, за всю историю Баку не было таких многолюдных похорон, как похороны этих троих; людей на улицах было — как муравьев… Ты помнишь те дни, нет?
Кафар замялся:
— Н-нет… Я только похороны Самеда Вургуна видел…
— Этого вполне достаточно для того, чтобы иметь представление… Да, короче… всегда вот так — начинаю говорить об одном, а перескакиваю совсем на другое. Знаешь, почему это? Слишком много накипело на сердце. Сердце полно до краев… Но вернемся к похоронам поэта, о котором я говорил. Перекрыли дороги. Это они правильно делают — поэта в последний путь надо провожать торжественно, с почестями. Потому что поэт — это чудо. Возьмем хотя бы Физули… Ты любишь Физули?
— Конечно.
— Молодец. На пользу, видно, тебе пошло молоко матери. Потому что Физули может не любить только человек с камнем вместо сердца. Ты вот послушай, послушай внимательно, что он сказал, пророк Физули. — Старик что-то нараспев пробормотал себе под нос, а потом спросил: — Видишь, какие прекрасные строки?
Ничего не расслышавший Кафар вежливо ответил:
— Действительно прекрасно, очень мудрые строки.
— К чему я это тебе говорю?.. О чем я рассказывал, а? Видишь, что такое старость — не успев окончить рассказ, забываю, с чего начал.
Кафар улыбнулся:
— Вы говорили о похоронах поэта, которые наблюдали вчера, а потом вспомнили о Физули.
— Нет, не то, сынок, не то… Вспомни, я же с бога начал. И говорил о том, что люди не хотят помогать друг другу просто так, за ради бога. Думаешь, она первая побирается на том месте, эта цыганка? Да тут все время кто-нибудь руку протягивает… А почему? Потому, что это бойкое место, перекресток… Придет такая вот, посидит сколько-то, а потом, когда увидит, что люди к ней привыкли — на новое место переходит, а сюда другие садятся. Вот эта женщина, с ребенком, она здесь сидит уже четыре дня. Самое крайнее дня через два исчезнет отсюда, появится новая. Но вот что я заметил: все, кто подают — они подают ради себя, ради своих детей, ради родственников, друзей. Ну, конечно, есть и такие, кто просит, чтобы она за них помолилась. Но это старики вроде меня — чувствуют, что приближается то время, когда надо будет предстать перед богом, вот и раскошеливаются. А есть и такие: грешат-грешат, о боге не думают — нет бы сказать себе: хватит, мол, пора и честь знать… И вдруг попадают в беду, в тяжкое положение, и вот тогда-то сразу вспоминают о боге: «О горе, меня ведь ждет божий гнев!» Ну и начинают раздавать деньги во имя бога. Я ведь не просто так все это тебе рассказываю, сынок, ты не думай: старый, мол, из ума выжил, совсем не понимает, что несет, и остановиться не может. Нет, сынок, нет. Я человек старой закалки, много на своем веку повидал, мои слова и тебе могут полезными оказаться… Ты мне только скажи, сынок, сам-то в бога веришь? — Кафар промолчал. — Ты коммунист? — Кафар отрицательно покачал головой. — А я вот большевик. С девятнадцатого года еще. И я, когда был молодым большевиком, не сознавался, что в бога верую. Себе даже не сознавался. Одно время был и членом «Общества безбожников». Слыхал о таком обществе? — Кафар кивнул. — А ведь, если разобраться, мы не по своей воле в это общество записывались. Нам сказали: каждый большевик должен стать членом этого общества безбожников, вот я и вступил… Потом его ликвидировали, и очень умно поступили. Потому что это было очень глупое общество, это была бесполезная затея. Большевизм — сам по себе, а религия, вера — сами по себе. Я всю свою жизнь был по-большевистски честен, порядочен, ничего, даже своей жизни для страны не жалел. Что может быть для человека дороже глаз? Ведь свет этого мира ты только благодаря своим глазам можешь увидеть, верно? А я ради Родины одним глазом пожертвовал… Бандиты в тридцатом выкололи… И вот, видишь, один глаз у меня теперь стеклянный… Да, вот как я служил своей стране. Но, признаться, и бога не забывал. Ведь если глубоко задуматься, сынок, над тем, что это такое — бог, то выходит, Что с самой древности для всех для нас бог — это правда, честность, милосердие, страх оказаться непорядочным или несправедливым. Когда человек не верит во все это — он теряет бога, а самое главное — перестает быть человеком… Ты что думаешь, я только тебе — случайному человеку, здесь, на лавочке, говорю об этом? Не-ет, я об этом могу сказать любому. И детям своим — тоже. Они у меня все коммунисты. У меня даже внуки уже партийные есть. И пусть будут. Но и бога пусть не забывают. Того бога, о котором я тебе сейчас говорил — совесть свою люди пусть не забывают. — И старик снова прикрыл глаза. — Поэтому, сынок, не обижайся, но я пугаюсь, когда вижу, как люди не хотят подавать нищенке за ради бога. Очень боюсь, разные мысли приходят ко мне. Да наполнится могила твоя светом, Физули, как прекрасно сказал ты…
Старик и на этот раз так тихо пробормотал стихи, что Кафар снова не разобрал ни слова.
Издали, под вой сирены, надвигалась на перекресток пожарная машина. Регулировщик остановил все движение, и пожарная пулей пронеслась на красный свет.
Старик воздел руки к небу:
— Спаси, господи.
Они посидели молча, наблюдая, как попрошайничает на своем месте цыганка с ребенком. Вдруг старик показал на высокого, как жирафа, худого мужчину, который направлялся от перекрестка ко входу в сквер.
