Сергей Антонов - Овраги
— Не совестно? Баба вон какую… наела, а у него нету. Гляди, с красной доски сымем.
— А нам все одно! — шумела хозяйка. — Вешайте хушь на синюю!
— Товарищ председатель, — вытянулся по направлению к Роману Гавриловичу Петр. — Товарищ председатель правления и старший уполномоченный центрального районного комитета и окружной милиции. Разрешите выйти во двор и раскидать кизяки. Они… под кизяками мешки прячут.
— Я тебе раскидаю! Обыскивать не имеешь права!
— Чего зевло разеваешь? Не хочешь зерно сдавать, нечего было в колхоз залазить.
— А я залазил? Меня за уши затянули!
— Нам, Лукьян Фомич, полдеревни надо обойти. Либо зерно сдаешь, либо за антисоветчину привлечем. У товарища Платонова, между прочим, наган. Подумай…
— Нечего мне думать. Ничего я тебе не дам… Да вам сколько надо-то?
— Позабыл…? — ласково попрекнул Петр. — Двенадцать мешков.
— Каких двенадцать мешков?! — закричали одновременно два голоса.
— Мне до новин шестерых кормить!
— Куда годится! Ничего не дам… я на вас положил!
— Кормить детей надо или не надо?!
— Я у Кабанова три мешка занял. Кабанову четыре отдать надо!
— Тихо! — прикрикнул Петр. — Кабанову отдашь, сколько взял. Кулацкие проценты отменяем. Вот тут, в тетрадке, вот в этой клетке крестик поставь. Вот тут. Ступай к Пошехонову, бери лошадь и вези к амбару.
— Вот… мать! Сколь везти-то?
— Как договорились. Двенадцать мешков.
— А ху-ху не хо-хо? Вы что, вовсе…?
В то время, как дружеская беседа у Карнаевых принимала все более откровенный характер, в соседней избе, у Алены Глуховой, обстановка тоже накалилась.
После короткой отлучки она обнаружила сына Данилушку за очередным преступлением. Он разыскал сготовленную на два дня ржаную кашу и к приходу матери доскребывал остатки.
Данилушка был божьей карой Алены. Еще молодухой она проводила мужа на японскую войну, осталась одна, беременная, и по совету опытных баб попыталась вытравить плод. Ей не повезло: муж погиб под Мукденом, а сынок Данилушка все-таки народился. Рос он быстро, а вырос прожорливым и слабоумным: гонял с ребятишками змеев и плакал, когда они его обижали.
Пустой горшок привел Алену в отчаяние. Она ахнула, отхлестала двадцатипятилетнего Данилушку веревкой и поставила в угол на коленки. А явившиеся без приглашения Роман Гаврилович и Петр увидели не Алену, а чистую бабу-ягу — зобатую, растрепанную, черную от горя и от женской болезни.
Роман Гаврилович, переступив порог, опешил.
В избе было темно и тесно. Почти все пространство занимала печь, повернутая лицом к входной двери. Циновку на земляном полу заменяли клочья соломы. Кривой шест подпирал гнилую матицу. Дурачок стоял на коленях и причитал:
— Мамка, пусти, больше не буду!
Из всех углов веяло безысходной нищетой.
— Пойдем отсюда, — шепнул председатель Петру.
— Обожди! — отвечал тот. — Здравия желаю, Алена батьковна! Вишь ты, какая шустрая. Сама кашу шамаешь, а должок в колхозные закрома не везешь.
— А как же! Кабы не господь, вовсе беда…
— Не то беда, что воруешь, — Петр показал пальцем в потолок, — а то беда, что заповедь позабыла.
— Каку таку заповедь?
— Первую заповедь колхозника. Кто за тебя расплачиваться с государством будет? Я? Товарищ Платонов? Все сроки прошли, а за тобой шесть пудов. Сама отвезешь или пощекотать?
— Где я вам шесть пудов возьму?
— А вон, дурачок скажет. Будь здоров, Данилушка!
— Завсегда готов! — рослый небритый парень вскочил и воскликнул: — Да здравствует Коминтерн! — и широко улыбнулся.
— Где тут у вас хлебушек?
Данилушка с готовностью скинул с ларя тулуп, подушку и поднял крышку. Петр потыкал щупом, завел глаза, подсчитал:
— Мешка три будет.
— Сколько дадите? — спросил Алену Роман Гаврилович.
— Хучь все, — отмахнулась она. — Все одно подыхать. Хучь сегодня, хучь завтра…
— Все в Авиахим! — весело крикнул Данилушка.
В обед собрались у Платонова, подбили итоги. Оказалось, собрали примерно четверть того, на что надеялись. Заведующий разумными развлечениями произнес по инерции непечатную фразу.
Принялись за следующий вопрос, не менее тягостный: раскулачка Ковалева и Чугуева.
— Давайте решим по-быстрому — и до вечера, — досадливо предложил Роман Гаврилович. — К Ковалеву пойдет Фонарев. Емельян, возьми на подмогу Шишова и Вавкина. Там дело просто. А как с Чугуевым?
Все, кроме Петра, сидели насупившись. Чугуевых жалели. Жалели и шуструю Ритку, и добрую глуховатую тещу, и самого хозяина, словом, всех, кроме упорной жены Федота Федотовича. Опись имущества назначили на сегодня. В тройку вошли Платонов, Пошехонов и Петр. Катерина идти к Федоту Федотовичу отказалась наотрез. Операция его раскулачивания напоминала ей удаление здорового зуба.
В качестве понятого назначили Лукьяна за то, что он вместо двенадцати мешков зерна согласился дать только два.
— Обыскивать будут Пошехонов и Петр, — сердито говорил Роман Гаврилович. — Кроме барахла особо искать зерно… Чего вы все скисли, как мокрые курицы?
— Можно, я отлучусь? — попросила Катерина.
— Сиди! — возразил Емельян. — Выпустим — к благодетелю побежишь. Всю обедню испортишь. Орехова раскулачивали — баба его все тарелки перебила…
— А вы что глядели? — укорил Роман Гаврилович.
— Опешили с непривычки.
— Так вот. Входи и сразу бери власть в свои руки. Любой антагонизм пресекай немедленно. Церемоний не разводить. Раскулачка — законная часть классовой борьбы: если не дашь в морду ты, дадут в морду тебе.
— Вот это верно, — Петр потер руки от удовольствия. — Вот это так правильно…
— И на Чугуева надо свалиться как снег на голову. Внезапно. По этой причине, товарищ Катерина, до прихода тройки являться вам к нему нежелательно.
— Неужто я ему скажу! — обиделась Катерина. — Что вы!
— Он по глазам смекнет. Поглядели бы на себя. Будто кого похоронили. Знаете что, Катерина! Смастерили бы вы нам красные повязки. А то вид у нас, как бы получше сказать, шибко гражданский.
— Давно бы надо сдогадаться, — сказал Петр. — В избе-читальне третий год лозунг про всеобуч висит. Снимем и нарежем. Нацепим повязки на рукава, никто поперек сказать не посмеет. Пошли, Катерина!
— Эва, разбежался, — притормозил Емельян. — Чего тебе с ней ходить? У тебя свои детишки плачут. Давай ключи, я пойду.
У двери кашлянули. Роман Гаврилович обернулся.
В горнице стоял незнакомец в коротком кавалерийском полушубке и с пухлым портфелем под мышкой. Лицо у него было бледное, лобастое, с плотно закрытым безгубым ртом.
Когда он вошел, никто не слышал.
Он взглянул на всех сразу и спросил:
— Заседаете?
— Заседаем, — ответил Роман Гаврилович. — А вы кто такой?
Незнакомец показал, не выпуская из рук, удостоверение так, чтобы видел только Роман Гаврилович.
— Вот оно что! — Роман Гаврилович встал, уважительно поздоровался. — Давно ждем.
Незнакомец подошел к Катерине и, ко всеобщему изумлению, поздоровался с ней за руку.
— Здравствуйте, Юрий Павлович, — Катерина смутилась. — Ну как?
— Продвигаемся, — ответил он загадочно. И, нацелив глаза на Романа Гавриловича, проговорил: — Погуляем?
Было непонятно, спрашивает он или приказывает. Они вышли.
— Это кто? — поинтересовался Емельян.
— Агент, — шепнула Катерина. — Про Игната выпытывал. Пробитый френч показывал.
— Ясно, — сказал Петр.
— Глядите, помалкивайте, — предупредила Катерина. — Я расписку давала молчать. Видать, докопался.
— Узнали, кто Шевырдяева убил? — спросил с печи Митя.
— Помалкивай! — откликнулась Катерина. — Айдате за кумачом.
Они вышли. В доме возникла любимая Митей тишина, приманивающая мечты и возбуждающая воображение. Папа позволил сегодня не ходить в школу. Предстояла большая работа на раскулачке. У Чугуева-кулака отберут все орудия производства, живность, вплоть до собаки, отберут хлев, сарай, овин, конюшню, мебель, посуду, одежду. Не отберут только жену, бабку да Ритку. Дадут смену белья и хлеба на двое суток и увезут.
— Куда все подевались? — послышался голос отца.
— В избу-читальню ушли, — отозвался он с печи.
— Ну и славно. Передохнем малость.
Отец разулся, повесил сушить портянки. Только прилег, вернулась Катерина.
— Придется у вас шить, — сказала она. — В читальне холодно. Агент где?
— Сейчас придет. Про френч рассказал. Пока мы головы ломали, он разыскал того самого жениха, который продал агроному френч Шевырдяева. Жених служит на конном заводе. Берейтор. Выменял он пробитый пулями френч у какого-то «носатого», будучи сильно под мухой. По этой причине надежных сведений о «носатом» дать не сумел. Зато свои галифе, обменянные на френч, описал подробно. И знаете, что за галифе? Не поверите: жокейские галифе малинового цвета с леями желтой кожи.
