Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна
Корчаков выложил на стол руки, сжатые в кулаки.
— Ты меня, Курман Газизыч, не пугай! У меня давление крови может повыситься. А тогда я хуже бешеного бугая. Лучше не пугай!..
— Я не пугаю. Я говорю, не лапшу с бараниной будем кушать. Понимаешь? Дорога строгая!
— Думаете, испугаются люди? — спросил Борис.
— Еще чего! Весь страх мы на войне потеряли, — хмуро откликнулся Бармаш.
— Это ты, обстрелянный солдат, страх потерял, — обернулся к нему Егор Парменович. — Аза баранками у нас в большинстве молодо-зелено, молодая травка. Водители, ну прямо потрясающие! Тридцать шестого и тридцать седьмого года. Даже ругаться по-шоферски стыдятся.
— Моего Яшеньку возьмите, — вмешался деликатно Воронков. — Каждую минуту под носом щупает. Никак не растут усы, хоть ты что!
Командиры добродушно посмеялись. А Садыков нахмурился обиженно: говорили об его учениках.
— Зачем так говоришь? Видал, как под дождем по грязи шли? Дистанцию как на параде держали! Что?
— Вы мне прямо скажите, Курман Газизыч, пройдем? — пристукнул по столу кулаком директор.
— Я говорил — не пройдем? — удивился Садыков. — Трудно, а идти надо. Нельзя на полном разбеге и — тохта, стой! Сердце можно потерять.
— Давайте, товарищи, поговорим с людьми. Должны они знать, на что пойдут, — сказал Грушин.
— Какой разговор? — крепко потер ладонью глаза Садыков. — Солдат приказ не обсуждает. Что? Выполняй! Приказ есть приказ!
— У нас все-таки не армия, — задумчиво покрутил ус директор. — А хоть бы и в армии. Солдат должен знать свой маневр.
— Суворов сказал, Александр Васильевич, — солидно прикашлянул Воронков.
— Ладно. Давай говори с людьми, — согласился неохотно Садыков.
Корчаков, свесившись с кресла, заглянул в столовую и засмеялся:
— Пожаловали уже, гости дорогие? Ну-ну, милости просим! — Потом, понизив голос, добавил: — В столовой полно народу. Пошли, товарищи!
Все вышли из кабинета в столовую.
Там на стульях вдоль стен и на диване сидели водители постарше, посолиднее. Шоферы помоложе сидели на полу, свернув ноги калачиком. В той же позе около двери, ведущей в прихожую, сидели старый Крохалев и Кожагул. А из прихожей густо несло кислятиной новых полушубков. Туда набились ленинградцы и местные молодые механизаторы. Ребята принесли в прихожую скамейки, но скамеек оказалось мало, сидели друг у друга на коленях. И в столовой и в прихожей было напряженно тихо. Ясно доносился из глубины дома, из кухни лай Карабаса, встревоженного нашествием людей.
Борис сел за стол рядом с Корчаковым, положил перед собой записную книжку. Борис гордился ею. За короткое время целинного похода она не раз уже намокала, высыхала и закручивалась уголками страниц. Действительно, походная боевая подруга! Не то, что чистенькие книжечки городского репортажа.
Воронков посмотрел вопросительно на Корчакова и сказал деловым тоном:
— Товарищи целинники! На повестке дня нашего общего собрания вопрос…
— Ладно тебе, Илья! — крикнули из передней. — Ты еще президиум выбери!..
— Можно и в таком разрезе, — не смутился Воронков и снова посмотрел на Егора Парменовича. — А для начала, считаю, мы послушаем доклад директора нашего совхоза…
— На колесах!
— И на полном тормозе! — насмешливо добавили из прихожей.
Там коротенько, не зло хохотнули.
— Сначала пускай товарищ Садыков про горы, про дорогу расскажет, — поднявшись, сказал Полупанов и снова сел.
— Точно! — поддержал его Непомнящих. — Душа не на месте, а тут с докладами!
— Давайте, Курман. Газизыч, — посмотрел Трушин на Садыкова. — И чистым весом кладите, без бумаги.
— Какой разговор? Чистым весом положу, — поднялся завгар.
Но говорить ему помешали Неуспокоев и Шура. Они вошли, как входят опоздавшие на собрание: на цыпочках, ни на кого не глядя и почему-то пригнув голову. За ними топала Марфа с денежным ящиком на плече. Шуре уступили стул. Неуспокоев огляделся и сел на подоконник, тесно к Чупрову, за его спиной. Борису показалось, что он сделал это не без тайной цели. Марфа села высокомерно, как на трон, на триста тысяч наличными.
Садыков откашлялся, намереваясь начать, но ему опять помешали. В дверях кабинета показалась Варвара и с встревоженным лицом поманила пальцем и головой Квашнину. По шагам Шуры Борис определил, что она через кабинетик прошла почему-то в спальню.
— Не жди, Курман Газизыч, начинай, — нахмурился Корчаков. — Этим хождениям, видно, конца не будет.
— Я сказал уже — дорога сердится! — начал Садыков. — Уважаемый мугалим, товарищ Нуржанов говорил: в старое время караваны в горах в десять рядов шли. Правду говорил! Проезжая часть широкая, ничего не скажешь. Автострада! Десять верблюдов пройдут, а машина?.. Подъемы крутые есть, на себе будем машины тащить. И спуски крутые тоже есть, как мухи по стенке ползать будем. Вниз головой! Что?.. Крутые повороты есть, пропасти есть.
— Пропасть и кривой увидит, — спокойно сказал Грушин. — А выворотни есть и ямы, заросшие травой? Это настоящая западня для шофера.
— Есть выворотни, ямы тоже есть. А еще, не забыть сказать, придется в лесу делать… как это называется? — затруднительно пошевелил Садыков пальцами. — Да! Просеку в лесу делать, на полкилометра.
— А какой лес? — деловито спросил Неуспокоев. — Мелкий кустарник? Или настоящий?
— Там все настоящее. Очень настоящий лес! Сосна! Еще про одно место скажу. Очень крутой поворот около упавшей скалы и на подъеме. Назови то место «слезы шофера», ошибки не будет. Что? А плакать некогда. На одном колесе вертеться надо. Такая вот дорога. Понимаешь?
Садыков замолчал.
— Всё? — спросил директор.
— А чего еще говорить? — пожал плечами Курман Газизович.
— Это верно: чего еще говорить? — разгладил Корчаков кулаком усы. — А на Жангабыле пахота уже началась сегодня. Давайте не будем об этом забывать. И давайте подсчитаем, — взмахнул он пальцами, будто положил косточки счетов. — За один солнечный весенний день с каждого гектара пашни теряется пятьдесят тонн влаги. Два центнера зерна с гектара теряется! — отмахнулся он, сбрасывая с тех же счетов ребром ладони этот невеселый итог. — Подойди сейчас к пашне, протяни над ней руку. Теплый дух… Дышит земля, живет. А солнце ее задушит, а ветер ее развеет!
— Это что ж получается? — нахмурился Ипат Крохалев. — Народное доверие не оправдаем?
Кто-то протяжно свистнул. Сидевшие в столовой оглянулись. Из прихожей в столовую высунулась голова Сергея Зубкова:
— Работка на ветер? Хм… Карикатура для «Крокодила»!
— Рассвистался! Тут тебе не Обводный! — сердито потянул его Сычев обратно в прихожую.
— А за какое время, Курмаи Газизыч, вы считаете можно пройти Султан-Тау? — посмотрел на завтара Егор Парменович.
— Зачем так говоришь — за какое время? — недовольно поморщившись, поднялся Садыков. — Пройдем за одну ночь! Какой разговор? Надо пройти! Спешить надо! Мы с танками маршала Рыбалко на Прагу спешили — за один день Судеты проскочили. Восьмого мая это было…
— Плюсквамперфектум! Давно прошедшие времена! — сухо сказал Неуспокоев. — А вы поближе к текущему моменту, Садыков.
— У водителей руки судорогой сводило на рычагах! — не обращая внимания на прораба, продолжал Курман Газизович. — Без памяти на рычаги падали! Прошли! Надо! Какой разговор! — положил он ладонь на орденскую планку на кителе.
Встрепенувшийся Чупров записал в книжку первые за это время фразы:
«Завгар вспоминает танковый бросок на Прагу через Судеты. На его орденской планке красно-белые цвета старейшего и славнейшего боевого ордена Красного Знамени, и два раза повторяются желто-черные цвета ордена Славы. Остальные мне не известны».
До этого он не записал ни строчки, скучливо рисуя в книжке домики и елочки. Это мучило его, и он подводил невеселые итоги. Где же «глубокое вторжение в нашу действительность»? Неужели он ограничится первым очерком, написанным впопыхах, под первым впечатлением, а действительность не подтвердит его искренние, но непроверенные чувства? Пока ему встречаются люди только обычные и даже с червоточинкой. Едят, пьют, танцуют, поют. Даже выпивают, дерутся, хулиганят. Про Мефодина, например, и вспомнить стыдно! Кого из них можно сравнить с Темиром? Можно их назвать гордым именем целинника? А целиною должны определяться все мысли и чувства, а значит, и поступки людей. Целина должна чувствоваться уже сейчас, как чувствуется за сотню километров океан, по свежему, могучему дыханию, выметающему из души всю шелуху и весь сор…
Борис нарисовал в книжке женский профиль и подумал: «Как Пушкин». Профиль вышел похожим на Шуру.
«А где же романтика необыкновенных, самоотверженных дел и необыкновенных людей?» — вернулся он к своим невеселым мыслям. И здесь все тот же «быточек»! Писать о пьяницах, о лодырях или о хамском поступке Неуспокоева, когда он мечтал писать о героях, писать страницы, полные романтики? А на этих страницах вот, извольте: домики, елочки и милый Шурин профиль.
