Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый

Одноэтажный длинный дом с высокими «венецианскими» окнами добродушно, с грустинкой глядел в улицу — один из тех домов, которые оставил в наследство спокойный девятнадцатый век.

Я никак не ожидал, что Нечесов живет в таком благообразном доме. Я-то думал, Нечесов — дитя бараков, помоек и дровяников, в лучшем случае дитя подъездов в запутанном многокорпусном юго-западе, что-то вроде современного Гавроша. Но дверь квартиры была солидно обита пусть не новым, но вполне приличным дерматином. А за этой тяжелой высокой дверью райски культурно чаровали слух доносившиеся до меня звуки фортепьяно. «Туда ли я попал?» Еще раз сверился с записной книжкой: все правильно. Впрочем... «Ба-а! Да он же наверняка соврал! Назвал какой-нибудь первый попавшийся адрес». Я стоял перед дверью в нерешительности: звонить, не звонить? И район не тот... Центр города. Если б Нечесов жил тут, он мог бы не ездить в такую даль на окраину...

Звуки фортепьяно за дверью приобрели характер не слишком уверенной, но все-таки знакомой мелодии, а потом сильный и манерный женский голос запел:

Я встре-тил ва-ас,И все... былоэ...

Батюшки! Тютчев! Романсы... Нет. Нечего звонить. Опозорюсь только... Не та квартира.

В душе м-маейВоскре-е-сло вновь...Я вспом-ни-ил вре-мя,Время за-а-ла-тоэ... —

выводил голос с искусственной, «поставленной» страстью. Рокотал рояль.

Почему-то я не уходил, слушал. Так, должно быть, пели и играли какие-нибудь дореволюционные барышни, выращенные в дешевых пансионах, и мне словно бы представилась такая женщина, непременно молодящаяся, непременно черноволосая, благоухающая крепкими духами и пудрой.

Как позд-ней о-сени пороюБыва-а-ают дни, быва-а-ает час, —

заливался голос.

Не знаю почему и словно бы вопреки своему желанию я нажал кнопку звонка.

Послышался глухой перезвон. Пение смолкло. Через минуту к двери зашлепали шаги.

Я готов был провалиться от стыда. Зря потревожил артистку.

Дверь открылась. Женщина лет сорока пяти, грузная, в расстегнутом голубом пеньюаре и с железными бигуди в черных волосах стояла передо мной.

— Ах! — манерно сказала она, запахивая пеньюар и подняв выщипанные ниточки бровей.

— Простите... Мне... квартиру Нечесова, — багровея, пробормотал я.

— Это стесь! Прахатите... Я сейчас. — И женщина зашлепала прочь, кутаясь в свой прозрачный пеньюар.

Все еще стесняясь, я вошел в полутемную пустую прихожую. Тут пахло уборной, сыростью, где-то из незакрытого крана равномерно бежала вода. Свет падал справа через растворенную дверь такой же унылой кухни. Там на столе громоздилась гора немытой посуды. На полу валялось что-то вроде полотенца. Вскоре отворилась другая дверь, и женщина, одетая уже в шелковый стеганый халат с драконами и хризантемами, повязанная яркой косынкой поверх бигуди, выглянула снова.

— Прахатите... Что же вы? — улыбаясь, мягко сказала она.

Я вошел в большую, очень высокую комнату, увешанную коврами и заставленную вдоль стен старинной темной дубовой мебелью, которую теперь называют уже антикварной. На пыльных окнах висели пыльные шторы с какими-то готическими изречениями. В соседней комнате проглядывалась раскрытая постель. И вся эта мрачная квартира была увешана полочками, подвесками, картинами, картинками. Таращили голубые глазки кукольные девчушки, томно лобзались пасхальные парочки. Трубили на крышке пианино стада фарфоровых слоников, сидели глазированные керамические собачки, кошечки и зайчики. На бархатных коврах с ядовитым переливом тоже были олени, замки, лунные ночи, мчащиеся всадники с восточными красавицами в шельварах поперек седла и с головами, повернутыми назад на сто восемьдесят градусов. И здесь были слоны и тигры с человеческими лицами, прыгающие на оробелого всадника. Среди всей это какофонии предметов искусства и дешевой роскошен помещался портрет мужчины в полковничьих погонах. Мужчина устало и умно смотрел, на лице его, очень похожем на Нечесова, лежала печать болезни и удрученности...

— Сатитесь, пожалуйста, — приглашала хозяйка, усаживаясь сама на круглый стул возле раскрытого желтозубого фортепьяно; по обоим бокам его были замысловатые бронзовые подсвечники.

Я сел и, поглядев на резной буфет, увидел, что оттуда на меня смотрит пустыми алебастровыми глазами античный бюст, может быть даже Аполлон. «Господи! — подумал я. — Не квартира, а филиал комиссионного магазина». И воздух здесь был такой же застойно наполненный запахами старых вещей, былой жизни, нафталина и сухих клопов. Этим воздухом не хотелось дышать.

— Вы, наверное, из Госстраха? — спросила женщина. — Нет? Из райсовета?.. Из школы? Что вы говорите! Ах, классный руководитель! Скажите, пожалуйста, такой малатой! Никогта бы ни патумала... Какой вы интиресный! Ниришительный... Ку-ку-ку! — засмеялась она.

— Послушайте, а почему ваш сын учится в ШРМ? Ведь он бы вполне мог ходить в дневную... Не работает.

Женщина с удивлением посмотрела на меня, повела плечиком.

— Знайте, я и сама ни пайму. В тневной все что-то у него ни латилось... Жалобы... Он ужасно уставал. А в вичернюю попросился сам. Там у него трузья.

— И вы знаете его друзей?

— Н-ну... Так... Ку-ку-ку... Витела, конечно... Какие-то мальчики... Некрасивые. Грязные... Вы знаете, мне с ним некогда. Ужасно занята. Ведь я работаю в Творце культуры. Хутожественным руковотителем. Та и режиссером. Выставки. Кружки. Спиктакли... Вы понимаете меня, конечно? Вот только утром немножко развлекусь. Ретко. Инструмент стоит... Я ведь в свое время окончила музыкальную школу. Балетную стутию. Что? Вы удивлены? Ку-ку-ку... Дела тавно минувших тней... Кроме того, я хутожник. Пишу, конечно, мало. Так что-нибудь иногта. Берешь каранташ, картон и так легко-легко... Не хотите ли чаю... Ку-ку-ку. Он еще горячий... — Она сняла порядочно засаленную куклу-грелку с такого же давно не видавшего мыльной мочалки чайника.

— Нет? Что вы стисняитись? Ку-ку-ку... Какой вы странный. Молотой учитель. Мужчина... Это интересно... Скажите: в вас ученицы влюблены?

— Право, не знаю.

— Ни знаити? Он ни снает! Ку-ку-ку...

— Послушайте, а где же ваш сын сейчас?

Она посмотрела на меня ореховыми глазами.

— Та гте-нибуть тут... Ну-у... в творе. За ним не услетишь. Всё возле шоферов. Там в творе гараж... И вот он все там. Все что-то помогает. Потсасывает... Ку-ку-ку...

— А все-таки...

— Та честное слово, я не знаю. Он ушел еще утром... Я спала... Люблю, знаете, поспать. Я ведь женщина. Ку-ку-ку... Или нет... Позвольте, позвольте... Он вчера ушел к мальчику. Прямо из школы...

— И вы не знаете, где он?

— Та что ж он, маленький? Притет. Что вы волнуетесь... Ку-ку-ку...

Я покинул эту квартиру, с наслаждением вышел на улицу в звонкий и свежий мартовский день...

ТРИУМФ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Старайся исполнить свой долг, и ты тотчас узнаешь, что́ ты стоишь.

Лгать — это прыгать с крыши ночью.

Мы переезжали в новую школу!

Говорят, что, когда въезжаешь в новое жилье, вперед надо пустить трехцветного кота или петуха, только никак не инкубаторного, и, если кот или петух спокойно войдет в новое помещение, быть тут удаче, быть счастью. Но кота у нас не было, петуха тоже. Мы въезжали в школу без суеверий. Мы сгружали парты, носили столы, прибивали доски, перетаскивали «наглядности»... Новая школа! Она возникла отнюдь не по мановению волшебной палочки. Если уж быть совсем справедливым, надо бы воздвигнуть перед нею скульптурный монумент в честь нашей администрации. Во главе с директором. Почему? Потому что из месяца в месяц, из года в год администрация осаждала исполком райсовета, райком, заводы-шефы и добилась в конце концов всего: денег, материалов, сметы, проекта и «привязки» этого проекта, и — что едва ли не самое трудное — нашли подрядчика, строительный трест. Но самая внушительная победа — последний штурм, подобный взятию Измаила, — была одержана администрацией в последние августовские дни, когда Давыд Осипович, оба завуча, парторг и председатель месткома Инесса Львовна добились наконец, что полы были настелены, доски навешаны, парты доставлены, а учителя, все до единого обратились в маляров, грузчиков, подсобных рабочих и подручных. Правда, еще тридцать первого августа школа немилосердно пахла эмалью. В глазах щипало. Полы прилипали к подошвам и щелкали, парты подозрительно ярко блестели, из кранов не шла вода, батареи отопления и вовсе валялись на дворе. Но здесь на помощь явились погода и календарь. Первое сентября пришлось на субботу, за субботой следовало воскресенье, и все эти дни стояла жара и сушь, необычная и радующая. Школа просохла.