Георгий Березко - Необыкновенные москвичи
— Мне кажется, следствие и суд определяют характер вины, — еле слышно сказала она, — согласно закону.
— Да кто же спорит! Но можем же мы по-человечески...
— Это и будет по-человечески, если по закону, — сказала она.
Степовой взглянул на нее зло, но неуверенно: он точно раздумывал, разъяриться ему, раскричаться или еще потерпеть. Потом проговорил:
— Крови жаждете, товарищ Симеонова? Откуда это у вас?
— Вы так... — Софья Павловна растерялась. — Не должны так со мной! — Она подождала немного, чтобы успокоиться. — Я отметаю ваши слова. Надо до конца разобраться в деле... И это могут сделать только следствие и суд. Десять тысяч — большие деньги, очень большие деньги. И я обращаю ваше внимание — я отметила это в акте: истинные размеры хищения, вероятно, значительно больше... Установить их не представляется сейчас возможным: отчетность за прошлые годы находится в хаотическом состоянии, многие документы отсутствуют. И нельзя допустить, чтобы люди, совершившие преступление, могли и дальше... Нет, я не могу с вами согласиться — дело должно пойти к прокурору.
Степовой оглянулся на окно — ему захотелось открыть его и впустить свежий воздух. Но окно было распахнуто, и низкое солнце ударило ему прямо в глаза, — он зажмурился и отклонился... Видимо, один он и сохранял еще здесь способность рассуждать трезво и по-человечески: эта старушонка Симеонова, эта законница со сторублевым окладом, в лоснящемся на обшлагах жакетике, курившая вонючие «гвоздики», обезумела от своей свирепости. А ведь легко было порешить дело к общему благополучию: Белозеров внес бы в кассу деньги (правда, немалые, но это как будто не пугало его), Симеонова переписала бы «акт», и он, Степовой, отделавшись некоторыми хлопотами, получил бы заслуженную юбилейную награду, а сама Симеонова — премию в размере двухнедельного заработка. Но все разбивалось о ее тупое, злое упрямство, прятавшееся за притворной кротостью. Он, Степовой, и раньше не жаловал ее своим расположением, и было, конечно, непростительным промахом посылать ее ревизовать Белозерова.
— Вы когда на пенсию уходите, а, товарищ Симеонова? — Степовой в упор смотрел на нее.
— Я — на пенсию? — Она не сразу поняла.
— Вы, вы, а кто же еще? Я с вами разговариваю.
— В будущем году, в декабре, — сказала она. — Но какое это имеет отношение?..
— А вы подумайте, пошевелите шариками, — Степовой в отместку выбирал выражения погрубее, — не так уж легко найти новое место, когда до пенсии год остался. Кому охота возиться с завтрашним пенсионером, кому вы будете нужны, когда уволитесь от нас? И вообще, молодежи надо давать дорогу... Согласны, товарищ Симеонова?
— Согласна. Но если вы ставите это в связь с моим нежеланием замять дело...
Софья Павловна поправила на блузке свой костяной цветок и стиснула его в сухих пальчиках, как талисман... Начальник торга прямо грозил ей увольнением, и теперь, после тридцати пяти лет службы, увольнение было бы жесточайшим оскорблением, прежде всего оскорблением, — работу она в конце концов нашла бы себе... Она мигнула раз-другой, и было видно, что ей огромного труда стоило не расплакаться, но оскорбленное чувство и поддержало ее в эту минуту. Случалось, что и раньше, на протяжении тридцати пяти лет, которые она просидела над товарными накладными, захватанными множеством рук, грязными от жирных пятен, от фиолетовых следов копировальной бумаги, — случалось, что ее оскорбляли и посильнее, совали ей в сумку свертки с шоколадом, с черной икрой, с шампанским, уговаривали взять деньги, много денег; бывало, что ей тоже грозили — не увольнением, ножом, — и она держалась, держалась, минуя все соблазны, превозмогая все самые реальные страхи. Ее честность была естественной и каждодневной, как умывание, а все же Софья Павловна слегка про себя тщеславилась ею, самую малость, но гордилась. В сущности, она и была тем единственным, что вознаграждало ее, что подбадривало, что украшало ее однообразные годы, — ее честность. И чем опаснее она становилась для нее, тем казалась дороже, красивее, и тем тверже, тем неуступчивее становилась Софья Павловна.
— Поступайте, как хотите, Дмитрий Ефремович, — сказала она, совсем как будто успокоившись, но не выпуская из кулачка своей брошки. — Вы не заставите меня переписать акт.
— А я... А вас никто не заставляет, товарищ Симеонова! Что это вы бредите? Или не выспались сегодня? Ваше право выбирать, что вам больше подходит.
— Да, мое право, — подтвердила она.
— Ну, а у меня мое...
— У вас, конечно, ваше... — И даже оттенок презрения появился у нее в голосе. — Акт я оставляю вам. Я могу идти?
— Можете, можете идти... — Степовой опять оглянулся на раскрытое окно. — Можете и не возвращаться. Вам не у нас работать, Софья Павловна, вам бы в прокуроры по особо важным делам! Только вот устарели уже... Но походите, потолкайтесь, авось возьмут. — Он уже и сам плохо соображал, что говорил.
Софья Павловна встала и машинально провела по карману жакетки — там ли папиросы?
— Это я выслушивать уже не обязана, — сказала она и добавила: — Вам не стыдно, Дмитрий Ефремович?
Она повернулась и пошла к выходу, шаркая тяжелыми полуботинками на низком каблуке, надетыми на тонкие, старушечьи ноги...
Белозеров проводил ее светлым взглядом; он прямо-таки восхитился своим погубителем, этим седеньким Робеспьером, — таким слабеньким, что, кажется, дунешь — и тот повалится.
Степовой, глядя на закрывшуюся дверь, скверно выругался, но словно бы по обязанности, неискренне. У него было решительно испоганено настроение, и он подумал, что награда к юбилею — это в общем-то пустяки и не важно, получит он ее или не получит. А действительно важным было то, что у него все сильнее побаливает печень — и после еды, и натощак, и по ночам, и что врачи как-то неопределенно говорят с ним о его болезни.
— Вот баба-яга костяная нога, — пробормотал он тоскливо.
— Нам бы такую в дивизию, в интендантство, — весело сказал Белозеров, — это же смерть всем кладовщикам, бойцы молились бы на нее.
— Ладно, мы с тобой договорились, — повернулся к нему Степовой, — обойдемся и без этой ведьмы. Мой главный бухгалтер сделает все, как полагается, ты его знаешь. Вноси деньги, и будь здоров. Еще две недели я подожду с передачей акта — хватит тебе двух недель?
Белозеров мысленно прикинул: две недели! — на фронте одна неделя перерыва между боями представлялась вечностью... И его охватило позабытое фронтовое ощущение этого отпуска из ада на целых четырнадцать дней! — он и не мечтал о такой отсрочке! Судьба, некогда милостивая к нему, побаловала его в последний раз.
— Есть, товарищ начальник! — отчеканил он и встал со стула. — Мне вполне достаточно. Благодарю.
— Ну, гляди...
И Степовой оборвал, глаза его стали невидящими, устремленными внутрь. Он устрашился вдруг того неведомого, что происходило в его теле; полный тоски, он закричал:
— Я ее укорочу, эту старуху чертову!.. Пиковую даму чертову! Она у меня не уживется, законница!
Белозеров нагнулся к нему через стол, точно хотел сообщить что-то секретное и важное:
— Упаси тебя боже — ни-ни! — Он улыбался, поводя пальцем перед самым носом Степового. — Старушенцию не трогай, это я тебе тоже по-деловому. Чтоб ни один ее седой волосок... Уяснил, товарищ начальник? А не то... Я хоть и дурак, да не совсем круглый.
Степовой, прижавшись к спинке стула, беспомощно на него взирал. И Белозеров, твердо ступая по натертому полу, зашагал к двери; у самого выхода он обернулся: его остроскулое лицо, на котором резко выделялись почти белые глаза, было рассеянно-довольным, как будто хмельным.
— Ни-ни, — повторил он. — И думать об этом оставь... Ничего ты ей не сделаешь. Ты ей премию дай — пиковой даме!
...Возвращаясь из торга к себе на работу, Белозеров в толпе, выходившей из дверей магазина, увидел своих недавних не совсем обычных знакомцев: Дашу, Виктора и Артура; точнее, они первые углядели его и окликнули, чрезвычайно обрадовавшись. Оказалось, они приходили к нему — депутату, чтобы просить о срочной помощи их товарищу: Даша тут же у витрины, уставленной пирамидами апельсинов, принялась рассказывать о беде, постигшей Голованова. И Белозеров тоже обрадовался этой встрече: ему больше всего хотелось сейчас повернуть от своего магазина и не появляться там больше. Не дослушав ребят, он объявил: «Поехали!», точно ничто другое его уже не занимало. Да так оно, собственно, и было — ведь он сделался совершенно свободным, свободным даже от заботы о самом себе! И почему бы ему и вправду было не помочь этим ребятам и их невезучему соученику?
— Поэта забрали? Когда, почему?.. Бедолагу вашего? Скажи, пожалуйста!.. За что взяли-то? — спрашивал Белозеров и как-то даже чересчур энергично торопил: — Айда, молодая гвардия, поехали выручать поэта!
