Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

— Этого не хватало! Как раз надо, чтобы темно стало. И где они, леший их знает… Ну, что ты до сей поры делал там, скажи?

— Да ничего. Дядю смотрели.

— Кого? Какого это еще там дядю? А тетю не смотрели?

— А вот что приехал на машине. Дядя Тихон — мельник. Так он деду Михею говорил.

Годун, размахивая веткой крушины, пугал овец. И вдруг ветка выпала у него из руки.

Почему-то заторопившись, он прикрыл ворота, опасливо глянул через тын в улицу и совсем уже иным тоном начал расспрашивать внука, что тот увидел и услышал от приехавшего.

И из его охотливых рассказов с длинными наивными подробностями Годун запомнил самое главное: дядя этот сказал, что он приехал домой и что теперь он дом свой найдет, потом дядя спрашивал у Леньки, чей он, Ленька, есть, и узнавал про его маму.

Выслушал все это Годун и поежился, ухватился за бок: старая рана внезапно заныла.

Подошла Наташа с ведром в руке. На ней не было лица: разговоры сына со свекром она слышала и тоже, конечно, догадалась, о ком идет речь.

Старик повернулся к ней, покачал головой:

— Вот так голос!

Одна только Люба, расторопная, веселая, которая по своей молодости многого еще не знала, а многого и просто не могла еще понять, разговорам этим особого значения не придала. Ведя к сараю упиравшуюся корову, она пританцовывала, подскакивала и одной ногой ласково, слегка поддавала корове каблуком под брюхо.

— Шагай, шагай, моя умница! Шагай, моя разумница! — речитативом приговаривала она.

Годун досадливо сморщился.

— Ох, уж ты, стрекоза, доиграешься, чую я! Ох, доиграешься! — ворчливо сказал он, совсем не подозревая, какими вещими окажутся его слова.

— Уж ты, дед, всегда… И побаловаться нельзя, — обиделась Люба.

Когда коров завели в сарай и заперли, Годун попросил Любу — пока не совсем еще завечерело — сбегать к подружкам и узнать точно, кто это сегодня на машине приехал.

Она с большой готовностью тут же, не переодеваясь, и умчалась, передав ему ведро с молоком, чтобы он отнес в комнату.

Вернулась она уже притихшей; на свежем розовом лице ее была тревога, как это ни перечило ее веселой натуре. Видно, из разговоров с хуторянами до ее сознания дошло все же, что это за приезжий и какое отношение он имел к дому, в котором они живут.

Сообщила, что Тихон Ветров сначала зашел было к Марье-вдове. Но та, увидя его, шарахнулась и такое начала молоть, что Тихон перепугался и удрал. Сейчас он у дальней своей родственницы Колобовой, соломенной вдовы: муж ее перед войной получил «пятерку» за воровство колхозной пшеницы и теперь неизвестно где обретается.

В эту ночь ни Годун, ни Прасковья, ни тем более Наташа не сомкнули глаз. Один Ленька безмятежно посапывал, раскидавшись в постели подле теплой трубки. А Наташа сидела возле него и плакала.

Скоро уже ровно полгода, как она получила от мужа последнюю с фронта весточку. Сергей писал, что в боях под Москвой был легко контужен немецким снарядом, но сейчас, мол, ничего, опять на танке, в строю; из сержантов недавно его перевели в старшины, а к двум медалям за бои под Москвой на днях прибавился еще орден Красной Звезды.

Но это было ведь так давно! А где он, родной, в эти минуты? Жив ли еще? Ах, если бы он мог быть здесь сейчас, когда она так одинока! Ей всегда за прошлое было неловко перед Годуном, а теперь и вовсе.

Старик, лежа на печи, возился там, шуршал и то и дело покряхтывал от боли в боку.

«Что же, теперь дорежет, что ли, — со злобой думал он о Тихоне, — добра-то от него не ждать. И где он был все эти годы?.. Добрые люди гибнут, а такие вот…»

Вспомнил: когда в хуторе выстраивался обоз, готовясь в путь на восток, подле обоза топтался и он, Годун, не зная — ехать ему или не ехать. Лукич увидел его и сказал:

— Ты, старик, остаешься? Пожалуй, правильно делаешь. Свои люди ведь и тут нужны. Мыкаться по свету — ты уж не такой здоровяк. А тут ты можешь пригодиться. Пожалуй, и впрямь тебе лучше остаться.

Недоброе чувство против Лукича ворохнулось в старике: «Лучше остаться… Сам удрал, а ты вот свисти теперь, гадай, что подставить под обух — лоб или затылок? И так и эдак — все по той же башке».

На семейном совете всех взрослых жильцов дома порешили: не ждать, пока придет сюда Тихон и вытряхнет их — а он может того и гляди нагрянуть, коли уже говорил, что свой дом найдет, — а завтра же перебраться на новые квартиры: Годунам — в пустую хату Лукича, а Мансковой — к сестре.

Люба заикнулась было с возражениями, что де смерть еще не пришла, а старики уже умирать собрались. Немцев, мол, нет еще в хуторе и, может, не будет, а одному Тихону они сообща как-нибудь сумеют указать поворот от ворот, ежели он сунется.

Но Любу никто и слушать не стал.

Утром, чуть зорька, Годун был уже на дворе, налаживал свою небольшую на плуговых колесах телегу, приспособленную под запряжку коровы. Встречаться с Тихоном ему никак не хотелось.

Но как он ни спешил отсюда выбраться, избегая встречи, столкнуться с Тихоном ему все же пришлось. И в тот же день.

Они делали последний оборот — Годун вел по дороге корову, а Наташа, идя позади, надсматривала за лежащими на телеге пожитками, — когда из переулка показался рослый, новый в хуторе человек. В немецком застегнутом на все пуговицы мундире, он шагал навстречу не торопясь, вразвалку, держа руки в карманах.

«Вот он, черти его несут!» Старик нахмурился.

Он бы, пожалуй, свернул куда-нибудь в сторону, да беда — сворачивать-то было некуда. И Годун, приосанившись, без нужды запонукал корову.

— Здравствуйте! — сказал Тихон, чуть сойдя с дороги и останавливаясь.

Он сказал это хотя и не грубо, но так, что в интонации его голоса, глухого, с каким-то дребезжанием, явно слышалось: «Что, поджимаете хвосты!»

— Здравствуй! — не глядя на него, ответил старик, и это прозвучало как «пошел к черту!».

— Вы куда же это?..

— А вот сюда… в хату.

Наташа суетливым движением пальцев невпопад поправляла на голове пуховый платок и шла мимо Тихона молча, будто не замечая его.

Тихон презрительно окинул ее взглядом и сказал уже насмешливо, с издевкой:

— Зря, зря хоромы на хлев меняете!

«Долго ли ты будешь владеть этими хоромами? Посмотрим!» — рвалось с языка у Годуна. Но он не сказал этого, а только незаслуженно хлестнул корову.

Перед тем как попасть домой, Тихон случайно виделся и разговаривал в немецкой районной комендатуре с переводчиком.

Это — когда Тихон проходил через лежавший на пути районный центр, километрах в сорока от хутора, и, заприметив у комендатуры грузовую машину, готовящуюся в дорогу через его хутор, как удалось ему узнать, попросился на ней подъехать.

Переводчик — очкастый, непомерно юркий, из дельцов человечек — обстоятельно выспросил Тихона о его прошлом и настоящем, убедился, видно, что он не врет, и любезно устроил его через начальство на эту пустую машину, сказав, что такие люди, как он, Тихон, сейчас им очень нужны, так как на хуторах еще нет пока ни одного представителя власти, ни одного старосты.

Конечно, Тихону наплевать было и на этого очкастого мозгляка и на эту должность. Ему бы теперь снова мельницу, и не какую-нибудь отцовскую шестикрылую ветрянку, а настоящую, с паровым двигателем, постава хотя бы на три для начала, батраков несколько — и он опять бы раздул кадило. Но ведь война-то еще не окончена! И если комендатура будет настаивать на своем, то он не откажется.

Но что там впереди будет — увидится. А пока Тихону хотелось просто пожить дома, хотелось хоть немножко легко пожить, повольничать.

В хуторе Тихон встретил своего дружка детства, почти сверстника Федосея Минаева, Репья, как его звали, за задиристый характер и манеру придираться ко всем встречным и поперечным.

Тому в жизни повезло: отец его, подлежащий раскулачиванию, догадался вовремя умереть, и Федосей по этой причине остался в хуторе, работал в колхозе, хотя в душе и проклинал его.

Был и он немного на фронте. Но потом сбежал из части и тайком заявился домой. Несколько месяцев скрывался в коровьем катухе, в замаскированной яме, куда жена подавала ему питье и еду. А когда Красная Армия отступила и власть из хутора уехала, показался на люди.

По-разному хуторяне отнеслись к Тихону: иные — с опаской, настороженно косясь на него; большинство — просто с ненавистью (он это видел и отвечал тем же); и только кое-кто, как Федосей, обрадовался ему.

В тот раз, когда Тихон повстречал Годунов, он заходил на свое бывшее подворье. Осмотрел пустой дом, сараи и все другие постройки: погреб, колодец и прочее. Все здесь было сделано по-хозяйски, прочно, и Тихону это понравилось.

На карнизе дома и наличниках окон кое-где уже стерлась порыжевшая краска, и в этих местах были заметны следы пожара. Тихон был доволен теперь, что дом, который он хотел когда-то уничтожить — и по злобе, мстя, и из-за того, чтобы расчистить над ямой место, — от огня тогда уберегли. Выходит, дом для него же и пригодился. Мог ли Тихон предугадать что-нибудь подобное!