Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Игрушки еще в прошлом году воспитанники доломали, а средств нам не отпускают, — обидчиво поджала губы Родивилова. — Не могу же я приобретать инвентарь на свое нищенское жалованье!
Предоставив Жизлину разговаривать с заведующей, Григорий Кирьякович осмотрел кухню, морщась, попробовал жидкий ячменный суп, пожевал слабо заправленную подсолнечным маслом ячменную кашу.
— Не шибко вкусно готовите, — упрекнул он румяную повариху.
Та ухмыльнулась, махнула разливной ложкой:
— Из святой водички вкусно не сготовишь.
— Разве вам, кроме водички, ничего не дают?
— Отчего ж не дают! Дают и масло, и яйца, и мясо, только всем этим Инна Витольдовна ведает, а ей, видать, себя да своих сестер накормить надо.
— Какая Инна Витольдовна?
— Товарищ Родивилова, заведующая наша.
Кухарка опасливо притворила дверь, понизила голос:
— Инна Витольдовна тут и до революции жила, она в родстве с помещиком Савичем, который с белыми ушел, свояченицей ему доводилась. А сестры ее, Ирина Витольдовна и Софья Витольдовна, тоже тут проживали. Сейчас они воспитательницами у нас работают…
— Ишь ты! — удивился Долотов. — Не побоялись, значит, в своем имении остаться, так целой стаей и угнездились?
— Имение-то было не ихнее, имением зять ихний владел, Савич, а они вроде на прокормлении у пего состояли, — объяснила кухарка.
— Понятно, — сказал Долотов. — Хорошая компания!
Выходя из детдома, он взял под руку худосочного Жизлина и заговорил жестко:
— Вот что, Трофимыч, довольно тебе ворон ловить. Наши люди не за то жизнь свою отдавали, чтоб над их детьми-сиротами измывалась всякая сволочь. Немедленно направляй сюда комиссию, проверь работу этой барской свояченицы и гони ее отсюда к чертовой матери вместе с ее сестрами и прочими родичами. Не видишь разве, чего они тут развели, какую на сиротских хлебах кормушку себе устроили?
Долотов сердито сплюнул, остановился, сжал локоть Жизлина.
— А потом, скажи, пожалуйста, тебе известно, как живут те дети, которых берут из детдомов на воспитание? Ты ведь знаешь, что по уезду розданы в семьи сотни беспризорных детей. За этих сирот хозяева разные льготы получают: и лишний земельный надел, который на три года от налога освобождается, и денежные ссуды, и всякую другую помощь. Не думай, что кулачье этим мало пользуется. Или, ты полагаешь, у нас нет таких типов, которые ребятишек в батраков превратили?
— У нас в наробразе ведется журнал учета, — пробормотал Жизлин. — И кроме того, есть договор на каждого ребенка…
Григорий Кирьякович укоризненно покачал головой:
— Журнал учета? Договор? Этим бумажкам грош цена, если у тебя нет проверки, контроля. Вот поезжай в Огнищанку — есть у нас такая деревушка в Пустопольской волости, — спроси там Антона Терпужного и проверь, как у этого самого Терпужного мальчик живет, сирота, по имени Лаврик…
— Хорошо, я проверю, — пообещал Жизлин.
Впрочем, через три дня произошло событие, которое помогло заведующему уездным наробразом Жизлину установить истину и без поездки в отдаленную деревню. В газете «Ржанская правда» появилась статья, озаглавленная «Под чужой крышей». В статье было написано:
«Крыша в доме Антона Агаповича хорошая, крытая железом, в окнах рамы-двойники, а двери обиты толстой кошмой. Все в этом доме так добротно пригнано, так законопачено, что огнищанам не услышать ни криков, ни стонов, которые часто раздаются за закрытой дверью. В доме Терпужного живет сирота Лаврик, взятый Антоном Агаповичем на воспитание. Родной отец Лаврика, красный боец, в 1920 году был убит белогвардейцами, а мать умерла от сыпного тифа. Антон Терпужный взял Лаврика в ржанском детдоме, получил на него полторы десятины земли, деньги, а сам зверски избивает круглого сироту, бьет ногами, вальком, железной цепью, морит голодом. Пора представителям Советской власти обуздать огнищанского кулака Терпужного и спасти сына погибшего красного бойца».
Статья была подписана: «Селькор Николай Турчак».
Прочитав статью, Илья Длугач вызвал в сельсовет Кольку Турчака, хлопнул ладонью по газете и сказал грозно:
— Твоих рук дело?
— Чего? — спросил Колька.
— Статейка про Терпужного.
— Статейку я писал, — признался вдруг перетрусивший Колька и на всякий случай сделал шаг назад.
— Свидетели у тебя есть?
— Какие свидетели?
— Обнаковенные! Такие, которые подтвердили бы зверское избиение указанного в статье мальца и его мучение путем голода.
— А то как же! — пожал плечами Колька. — Все это видели, и все знают.
— Кто это все? — закричал Длугач.
— Брат мой Сашка, и Васка Шаброва, и ее брат Антошка, и Улька Букреева.
— А самостоятельные, ответственные свидетели есть? — спросил Длугач. — Взрослые люди, которые смогли бы подтвердить указанную подлость и поставить в протоколе авторитетную роспись своего имени, отчества и фамилии?
Колька заморгал глазами.
— Весною, во время пахоты, дядька Антон полосовал Лаврика чистиком от плуга, а сбоку сеяли Микола Комлев и тетка Лукерья. Они видали это зверство и слышали крики.
— Та-а-ак! — с явной угрозой в голосе протянул Длугач. — Немедля ступай и приведи ко мне всех перечисленных свидетелей, как самостоятельных, так и недоростков…
Мрачный, нахохленный, как филин, Длугач допрашивал приведенных Колькой свидетелей часа три; покусывая карандаш, записывал в школьной тетради их сдержанные показания, заставил всех расписаться, потом послал Антошку Шаброва за Лавриком.
Увидев тщедушного, робкого мальчишку с белявым чубом и глубоко запавшими глазами, Илья Длугач спросил как можно ласковее:
— Ну, герой, как твоя фамилия?
— Фамилии у меня нету, — потупился Лаврик. — Была фамилия, только я ее забыл, когда папку убили.
Длугач встал из-за стола, процедил сквозь зубы:
— Скинь-ка, герой, сорочку.
Лаврик испуганно попятился.
— Не бойся, не бойся, — сказал Длугач. — Отныне бить тебя никто не будет, мы только поглядим, как у тебя спина размалевана.
Мальчик всхлипнул, дрожащими руками стащил грязную, заплатанную рубаху, и все увидели худую, с острыми лопатками спину Лаврика, иссеченную розовыми шрамами, темными синяками и кровоподтеками.
— Все ясно, — хрипловато сказал Длугач. — Можешь, кутенок, надевать свою рубаху.
Он повернулся к свидетелям, молчаливо сидевшим на скамье, тронул за плечо Николая Комлева, сказал:
— Ступай, Коля, приведи сюда этого хамлюгу. У меня лежит указание из этой самой… как ее… из редакции проверить факт избиения и срочно дать ответ. Веди сюда гада Терпужного, я займусь проверкой.
Через полчаса Терпужный вошел в сельсовет, остановился у порога, с недоумением глянул на Длугача, на Лаврика, на сидевших вдоль стены людей. Должно быть, скрытая тревога проснулась в нем, но он не подал виду, только вытер рукавом пот на лице и промолвил:
— Добрый день!
— Доброго здоровья, — едва слышно отозвался Длугач. — Берите табуретку, подсаживайтесь к столу. — И, внезапно поднявшись, оправил на себе пояс, бросил коротко: — Все свидетели могут быть свободными. Разговор у меня будет без свидетелей. Забирайте мальца и выходите.
Когда все вышли, Длугач медленно, точно ему трудно было переставлять ноги, подошел к двери, защелкнул задвижку, сунул руки в карманы синих галифе и остановился против Терпужного:
— Что ж, давай побеседуем, Антон Агапович…
Терпужный угрюмо поднял глаза:
— Про чего ж беседа?
— А ты так-таки и не знаешь про чего?
— Откудова мне знать?
— Так-таки и не знаешь?
— Не знаю…
Длугач сел, рывком придвинул табурет к Терпужному:
— Расскажи мне, Антон Агапович, как, когда и какими предметами ты зверски избивал беспомощного сироту, сына геройски погибшего красного бойца. И потом… — Голос Длугача зазвенел на самой высокой ноте, перешел в свистящий шепот: — И потом, Антон Агапович, расскажи, будь ласков, поведай мне правду-истину: с кем и каким именно топором ты семь годов тому назад зарубал прикрученного проволокою до дерева Михайлу Ивановича Длугача, моего отца родного?
Кровь отлила от лица Терпужного, пальцы кинутых на колени жилистых рук задрожали. Он оторопело глянул на Длугача.
— Молчишь, Антон Агапович? — тихо спросил Длугач. — Не желаешь отвечать?
На синих губах Длугача выступила пена. Рванув из кармана наган, он размахнулся, но рука его, описав в воздухе полукруг, замерла, застыла. Длугач прохрипел, отвернувшись:
— Уходи отсюдова, белогвардейское падло… Уходи, волчиная твоя шкура, подальше от греха…
Он пнул ногой дверь так, что сорвалась и, прогремев по полу, закатилась в угол задвижка.
— Уходи, сказано тебе, не то я за себя не ручаюсь!
