Вилис Лацис - Ладейная кукла
И вот в открытой двери возник Шнобель, живой и невредимый, улыбаясь так безмятежно, что даже Жанис не мог счесть его призраком, ибо никакой призрак не может так безмятежно и весело улыбаться, как улыбается Шнобель.
И была на Шнобеле новая рубашка с попугаями всех цветов, и черное кружевное жабо, волосы длинные, как у какого-нибудь хиппушника, и благоухал он, как выращенная Амалией цветочная клумба, так как обильно окропил себя одеколоном.
И в этот момент в Склянице поднялся высокий человек со встрепанными волосами и заплаканным лицом и сказал следующие слова: «Бога нет, и Шнобеля у нас тоже нет. Мир понемногу рушится».
И этот долговязый человек с плаксивым лицом был бывший баптистский проповедник Теодор Маритис. Последнее время вся его жизнь состояла из попеременных отрицаний и признаний бога. Признание и отрицание сменяли друг друга и никогда не прекращались. В период признания он старался внушить всем молодым девушкам, что бог все же есть, но получалось как-то так, что слушали его одни только старые старухи, а со старухами ничего нельзя делать, кроме как собирать с них лепту на восстановление молитвенного дома, дабы спокойнее было ожидать судного дня. Собрав деньги на молитвенный дом, Теодор Маритис сидел в Склянице до тех пор, пока не начинал понимать, что нет ни бога, ни рая, ни ада и все, на что можно надеяться, надо успевать заполучить в этой греховной юдоли.
И вся Скляница увидела в дверях Шнобеля, и все в один голос воскликнули: «Шнобель! Живой!»
И Теодор Маритис тоже увидел Шнобеля и сказал: «Шнобель есть, а бога все же нет! (В данный момент у него был период отрицания бога.) И это означает одно, что Шнобель куда более велик, чем бог, потому что бог иной раз есть, иной раз его нет, а Шнобель, он-то уж точно всегда есть. А посему пусть Шнобель будет нашим богом, ведь он же наша радость, и молитвенный дом у него тоже есть — Скляница!» И тут поднялся Рыбачий Оскар, только он не стал прославлять Шнобеля, а спросил его в упор: «Где ты пропадал, идол? А мы тебя уже похоронили».
И Шнобель попросил у старика прощения и рассказал, что он теперь уже настоящий артист, поет в столичном ресторане, а сегодня выдался свободный вечер, вот он и решил навестить старых знакомых.
И Корабельный Екаб спросил, зачем Шнобель это сделал.
И Шнобель ответил, что мир такой большой и ему захотелось попытать счастья в столице, ведь ему уже сорок лет и пора начать думать о пенсии, здесь жалованье маленькое, и если продолжать работать в Склянице, то будет и маленькая пенсия.
И Корабельный Екаб рявкнул на него: «Да что ты хреновину городишь, идол!»
И Шнобель признался, что действительно городит эту самую хреновину, что всему виной сердечные дела, а именно: особа, уязвившая его сердце, воспылала гневом и не возжелала больше его.
И старики взмолились не принимать все эти неприятности к сердцу, а лучше что-нибудь спеть.
И ведь известно, что Шнобеля просить петь не надо.
И он взял микрофон и запел песню Иманта Калныня «Ты и радость, ты и горе, ты — вся жизнь».
И буфетчица Амалия очнулась от обморока и ничего не могла понять. Она только видела, что Шнобель опять в Склянице и, веселый, припрыгивает среди оркестрантов и поет только ей — это она его радость, она его горе, она вся его жизнь, солнце его, алмаз, и у Шнобеля была такая божественно красивая рубаха с попугаями всех цветов радуги и черное кружевное жабо, и ей поневоле вспомнились те ночи, которые Шнобель проводил с нею, ужас как любя ее, но категорически отказываясь сочетаться с нею браком, и ей поневоле вспомнилось, что она уже назло ему вышла замуж за Жаниса и сделала из этого жалкого пьянчуги настоящего человека, лишь бы доказать Шнобелю, что и из него мог бы получиться порядочный человек, и невольно ей вспомнилось, что после этой женитьбы ей пришлось стойко отказывать Шнобелю и изображать честную и порядочную супругу. И Амалия поняла, что поступила совершенно неправильно.
И Амалия сказала мужу своему: «Что ты мне за муж, если даже не видел, что твоя законная супруга в обмороке?»
И Жанис ответил, что не заметил этого, и спросил, неужто она и впрямь была в обмороке?
И Амалия зашипела на своего законного супруга, что он бесчувственный, будто камень, и грубый, будто мясник, а сама смотрела только на Шнобеля и чувствовала, что просто умирает от любви.
И Жанис тоже был не слепой. Он видел, что его супруга беспощадно смотрит на Шнобеля, и понимал, что добра тут не жди. Он сделал последнее, чтобы спасти свое семейное счастье, — извлек изо рта свои искусственные зубы и положил их на буфетную стойку, а Шнобель тем временем пел как одержимый, и вся Скляница пела вместе с ним, как одна счастливая семья, в лоно которой вернулся любимый блудный сын. Казалось, песне этой не будет конца. Шнобель начинал ее снова и снова, потому что хорошая песня бесконечна, как жизнь. Казалось, ее можно петь всю ночь, весь следующий день, весь год, до самого последнего часа, о котором не хочется думать, а хочется только петь, петь, петь.
И Амалия не видела на буфетной стойке вставных зубов Жаниса, хотя сама же подарила их на свадьбу, она видела только Шнобеля.
И саксофонист Робис Ритынь дудел как одержимый, потому что он был не только начальник добровольного пожарного общества, но и хороший человек, ведь музыка делает человека стойким, свободным и могучим. И если бы не возможность играть по вечерам на саксофоне, наверняка жить было бы очень трудно.
И аккордеонист Рупь-Пять понимал, что это второй счастливый день в его жизни. Когда он состарится, он будет рассказывать своим внукам об этом вечере, как о чуде: ведь всем казалось, что Шнобель умер, а оказалось — жив.
И Господин Спекулянт как-то сник, он все не мог понять, почему это дурных и шальных всегда любят больше, чем рассудительных, практичных и предприимчивых.
И типчик с черными усиками, ошеломленный всем окружающим, даже забыл о том, что надо бы и на гитаре тренькать. Шнобель пел как одержимый: «Вон как музыканты жизнь мою играют», — и типчик понял, что он еще совсем молод, что вся жизнь у него впереди и что не красивость в жизни главное. Главное, чтобы и его когда-нибудь стали любить, уважать, чтобы и он был необходим, как Шнобель.
И Жанис видел, что подруга его жизни Амалия не видит ни его самого, ни его зубов на буфетной стойке, и поэтому спросил: «Муж я тебе или не муж?»
И Амалия, даже не оглянувшись, ответила: «Коли спрашиваешь, стало быть, не муж».
И Жанис открыл дверь отнюдь не для того, чтобы кого-то впустить, а чтобы самому уйти из Скляницы и от Амалии если не навсегда, то хотя бы на какое-то время.
И увидел он, что перед Скляницей стоят три собаки и виновато машут хвостами. Это были дворовые псы Рыбачьего Оскара, Корабельного Екаба и Ветрового Бенедикта. Жены послали псов за стариками, чтобы те, возвращаясь домой, не сбились с пути, чтобы легче нашли свои улицы.
И, уходя прочь, Жанис впустил псов в Скляницу.
И старики увидели своих полканов и поняли, что пора домой к женам, потому что собака порой умнее хорошего человека и не слушать ее нельзя.
И еще они вспомнили неудачное предприятие, когда они, все трое, поссорились со своими женами и решили бежать в Швецию, чтобы не платить старухам алиментов, чтобы те изревелись, извылись и избранились без них. Это было еще до создания артели, зимой. Запрягли они лошадь, взяли с собой компас и три ящика водки, чтобы не замерзнуть. Когда по дороге хорошенько согрелись, стало их клонить ко сну, а когда проснулись, видят, вокруг всякие люди. Рыбачий Оскар, как самый умный, говорит по-английски: «Хау ду ю ду!» И слышит, как жена ему на чистом латышском языке отвечает: «Ага, приволокся, наконец, домой», — потому что даже лошадь, как оказалось, знает дорогу к дому.
И три старика встали из-за столика и вышли из Скляницы. Настроение у них было довольно унылое, казалось, что там осталось что-то дорогое, бог знает, доведется ли им еще когда встретиться и посидеть опять за одним столом.
И добрая старая земля была столь заботлива, что несла их так осторожно, как море несет лодку в восьмибальный шторм, и качала их так мастерски, что старики этого даже не замечали.
И старая добрая земля благоухала, как чертовски молодая девчонка, и казалось, все охвачено любовным неистовством. Птички сидели на ветках по двое и чирикали так прекрасно, что хотелось плакать. Коты гонялись за кошками, кошки — за котами, и такая была ярмарка, что хоть уши ватой затыкай. Все кусты были полны любящими парами, парни ласкали девичьи груди и любили так крепко, что дети непременно должны были появиться.
И старики шли, беседуя со своими псами, и делились с ними своими соображениями о весне, даже пели песни и понемногу приближались к улицам, которые были названы их именами, понемногу приближались к дому.
И старая добрая земля, не только неистовая в своей любви, но и мудрая и рассудительная, сказала морю так: «Ты хоть завтра не буйствуй, прошу тебя, утихомирься, люди сегодня повеселились, а завтра с утра им будет тяжеловато».
