Николай Угловский - Подруги
— Понять, конечно, можно. Я знаю ваши условия. Самойлов тогда вообще готов был оставить в районе не больше трех колхозов. Мне ведь тоже навязывали «Родину» и «Светоч», но каким-то чудом удалось доказать, что делать это рановато. В одиночестве тоже было плохо: у меня хорошие сенокосы, а у соседа их мало, зато есть лес и пастбища. У вас же всех сбили в кучу без разбора, лишь бы было побольше. Уверен, Самойлов в душе, понимает это, он же не глупый человек, но уперся, потому что боится нанести ущерб своему престижу. Да и перед обкомом придется как-то объясняться.
— В том-то и собака зарыта, — хмуро подтвердил Мамонтов. — Престиж против здравого смысла… Сегодня обсуждали наше дело на бюро. Оказывается, группа наших колхозников написала письмо в облисполком. Оттуда — соответствующий запрос. Самойлов требует от нас провести собрания по деревням и всеми мерами собрать голоса против разукрупнения. Он, знаешь, еще чего боится? Что наш пример взбудоражит другие неудачно укрупненные колхозы.
— Очень немногие, и тут бояться нечего. Ну и как же договорились?
— Собирать голоса под нажимом я отказался. Пусть этот вопрос решает общее собрание уполномоченных. Локтев меня поддержал, Ступаков и другие колеблются. Самойлов обещал сам приехать и поговорить с колхозниками. Что ж, они давно этого ждут. Только, я думаю, до пленума он не приедет.
— А когда пленум? — оживился Логинов.
— В следующий понедельник. Повестка — выполнение социалистических обязательств. Намечены отчеты пяти колхозов, в том числе и твой. Завтра получишь телефонограмму.
— Добро. Вот там и поговорим обо всем начистоту, по-партийному. Накипело, по-моему, у многих, не только у тебя.
— Да, выступить придется…
— И так долго молчали да приглядывались. Я, знаешь, в Самойлова верю, но тем более надо его предостеречь. Пусть побольше верит людям, поменьше администрирует. И не возводит свою непогрешимость в принцип. Прошли времена, когда нас водили на поводке, и всем было удобно. У нашего брата, председателей, должна быть такая же ответственность, как и у секретаря райкома. Впрочем, на словах Самойлов как будто за это, а фактически вообразил, что за все несет ответственность он один. В общем, поговорим, а там видно будет. Думаю все же, что с Самойловым мы сработаемся. Должны сработаться, по крайней мере… Ты как?
— Это ты о чем? — поднял голову задумавшийся Мамонтов.
— Эх, Андрей, Андрей, — улыбнулся Логинов полунасмешливо-полусочувственно. — Тяжело?
— Верно, тяжеленько, — признался Мамонтов и неловко похлопал ладонью по шее лошади. — Но ты не думай, я сдаваться не собираюсь. Помнишь наш разговор весной, на катере? Так вот, я все тот же, только стал злее, пожалуй.
— Это на кого же ты злишься?
— На себя, конечно. Знаю, разом все, не перевернешь, а хочется перевернуть. Вместе с Самойловым… Ты прав, мы должны найти с ним общий язык.
— Обязательно. А на пленуме я перед ним отчитаюсь. Жалко, не по той дороге поехали, я бы показал тебе ту кукурузу. Вымахала, брат, на загляденье. Да, все от рук зависит. Сама жизнь заставит садиться на кукурузного коня. Теперь все убедятся, что этот конь не подведет.
— Однако и неверующих еще немало. Их добрым урожаем только переубедить можно, а у меня такового не предвидится.
— Даже если по 150–200 центнеров зеленой массы соберешь, — и то выгода. В пять раз выгодней горохо-овсяной смеси. Да это же первый серьезный опыт, на будущий год умнее будем.
— Тут каждый день приходится умнеть, иначе вовсе отсталым станешь, — усмехнулся Мамонтов.
— Слушай, — вдруг вспомнил Логинов, — как там у тебя девчата-добровольцы поживают?
— Трое сбежали, а остальные работают хорошо, я доволен.
— Ты доволен — это еще полдела, они-то довольны ли? Сердцем прижились или тоже на дорогу смотрят?
— Как тебе сказать? Закрутился и с девчатами мало встречался. Не успеваю. А надо бы. Это же будущее наших колхозов, им коммунизм достраивать. А у тебя, я слышал, добровольцы молодцы, читал о них в газете, Может, привезти мне своих девчат к твоим, пусть опытом поделятся, а заодно и дружбу заведут.
— Пока не вози, — подумав, сказал Логинов. — Этак через недельку-другую, пожалуй. Я ведь тоже за недосугом мало ими интересовался, а потом взял да и отпустил сам одну из девушек. Думаю, правильно сделал, и она еще вернется. Есть у меня доярочка из молодых — прелесть, честнейшая душа, все понимает. Ну и остальные…
Мамонтов глянул на Логинова, но, почувствовав его смущенье, промолчал, не стал расспрашивать. Он подумал о том, что если бы с первых дней получше знал настроение, приехавших девушек, то и те трое, возможно, не сбежали бы. Однако и у Логинова с добровольцами, видать, все обстоит не так просто, несмотря на его уверенность. Да, неладно как-то получается, когда за хозяйственными заботами забываешь поинтересоваться, чем живут люди.
— Ну мне, налево. Бывай… — сказал Логинов, останавливая лошадь у развилки дорог.
— До свиданья. На пленуме встретимся.
— Да уж не разойдемся. Ты подготовь там все нужные расчеты и доводы. Потребуется — поддержим. А девчат обязательно привози, я дам знать. И сам приезжай, полезно будет.
— Добре, — кивнул Мамонтов и тронул каблуками коня.
Они разъехались, и сразу же каждый из них, как вчера и неделю назад, стал думать о своих неотложных и беспокойных делах, которых почему-то никогда не убывало…
XXV
Катя писала письмо. И хотя она уже твердо решила, что не отправит его, все-таки писала — то торопливо, так, что перо взвизгивало и брызгало чернилами, то подолгу задумываясь и отодвигая бумагу от себя, словно страшась доверить ей свои думы. Но еще чаще Катя оглядывалась на дверь — боялась, что придут девушки и застанут ее за этим занятием. Только сегодня утром у нее произошел с ними тяжелый разговор, так и не, закончившийся ничем. Катя не хотела ничьего сочувствия и никакой помощи, хотя и понимала, что она предлагается искренне, от души. Даже собственная жалость к себе была для Кати унизительной. Она сама по глупости попала в беду и сама как-нибудь выкарабкается из нее.
Ее решение, было принято, и сейчас Катя писала Верочке прощальное письмо. Никогда она не думала, что объясниться с подружкой будет так трудно. Даже тогда, когда это объяснение так и не попадет в руки Верочки. Зачем? Все равно Верочка не поймет и не простит.
А в это время Верочка решительным шагом шла по коридору общежития, помахивая узелком, заботливо снаряженным тетей Пашей. Верочка сама удивлялась своему спокойствию, даже некоторой самоуверенности. Только что она побывала в комитете комсомола, где вела себя в высшей степени нахально (впрочем, осознала она это много позже). Знают ли в комитете, что случилось с Орешкиной? Ах, знают! Даже приглашали на беседу? Катя не явилась, и вы на этом успокоились, махнули на комсомолку рукой? Да никакой она не дезертир, откуда вы взяли? Просто… ну временно сбилась с пути, и ее надо по-человечески понять.
Из комитета Верочка вышла возмущенная. Человек вторую неделю нигде не работает, живет неизвестно на что, и никто не поинтересовался узнать, отчего ему так плохо. Ладно, она, Верочка, все это выяснит и поправит. В комитете ее попросили выступить перед комсомольцами прядильной фабрики, рассказать о своей бригаде, но Верочка сказала, что с удовольствием сделает это в другой раз. Сегодня она очень спешит. Да и как бы она стала выступать, ведь ее обязательно спросят про Катю, а Катя еще не вернулась в колхоз.
В том, что она вернется, Верочка не сомневалась с той минуты, как решилась поехать сюда. И только когда она подошла в общежитии к комнате № 17, уверенность разом покинула ее. Она точно знала, что Катя дома. Что она сейчас может делать? Как начать разговор? Катя же до чертиков обидчивая…
Верочка переложила узелок из руки в руку и, не постучав, открыла дверь.
Катя испуганно обернулась, машинально накрыла письмо ладонью, потом скомкала исписанный листок.
— Вера, ты?! Как ты сюда попала?
Верочка, несмело улыбаясь, не сводя с Кати счастливых и тревожных глаз, прошла вперед, положила узелок на стол.
— Здравствуй… Приехала вот. Тетя Паша гостинцев послала. Забыла, говорит, нас Катюха, окаянная, поезжай, спроси, когда в гости приедет, я пирогов свежих напеку…
— Да ей-то до меня какое дело? — удивленно и сухо сказала Катя странно незнакомым для Верочки голосом. — Что ж, садись, я со стола сейчас лишнее уберу.
Убирать, кроме чернильницы, ручки и письма, было нечего, на столе стоял лишь увядший букет полевых цветов. Тем временем Верочка торопливо развязала узелок, выложила из газетного свертка картофельные шаньги, пару маленьких недозревших огурцов, ломоть мягкого, еще пахнущего печью деревенского хлеба.
— Ну зачем мне это? Будто я голодная, — поморщилась Катя, едва глянув на «гостинец». — Тебе Володя сказал, что я здесь?
