Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
Так как белые – романтики, то они напечатали в газете о том, что он умер героем.
Но повесили.
Поляков стал героем местной молодежи, и именем его создался местный Коммунистический Союз Молодежи.
Белые уходили, организовали отряды из подростков, отступили они еще зимой, барки замерзли в Днепре. Зима лютая, в 20 градусов. Гибли раненые. Мальчики разбежались. Их потом привозили родители в город, переодевши женщинами.
Когда белые ушли, все вздохнули свободней. Но после белых пришли не красные, но какой-то отряд, который не знал, какого он цвета.
Пробыли, не грабили, потому что в городе управляли профессиональные союзы и были кое-какие силы.
Потом пришли красные. Жители говорили про них, что они теперь поумнели по сравнению с первым приходом.
Я лежал в гамаке, спал целый день, ел. Не понимал ничего.
Жена болела.
Неожиданно зашевелилось. В городе показались солдаты. Кто-то начал упаковываться. Перестал ходить пароход в Херсон. Быстро построили к пристани помост для скота.
Скот гнали через город быстро-быстро, так нельзя гнать скот, он портится. Очевидно, бежали.
Зашевелились лазареты. Я понял, что происходит бегство. Поехал узнать, в чем дело, в Херсон.
В Херсоне сказали мне друзья, что Врангель прорвал фронт и наступает. Красные части, долго простоявшие на Перекопе, разложились. Их прорвали, и они бегут.
Я быстро проехал на лодке обратно. У пристани уже кипело.
Рвались к лодкам. На берегу лежали горы вещей. Какой-то комиссар с револьвером в руках отбивал лодку от другого.
Жена не могла идти. С трудом довел ее до берега. Искал по деревне лодку, нашел, и из болотистой Чайки или, может быть, Конки осокой и кустами поехали мы к Херсону.
К вечеру Алешки были заняты разъездом черкесов.
Началась лезгинка. Белые – народ танцевальный.
А мы подплыли к херсонскому берегу. Не пускают, стреляют даже. Говорят: «Вы панику наводите». Умолили часового.
Днепр бежал, и было у него два берега – левый и правый; на правом берегу были правые, а на левом – левые.
Все это, считая по течению.
Левый берег был обнажен. Не было никаких сил, кроме батальона Чека.
Но правые не наступали, им было выгодно оставить Днепр на фланге.
Начали мобилизацию профессиональных союзов. Никто не идет. Начали партийную мобилизацию. Кажется, пошло мало.
А пушки уже били. Люблю гром пушек в городе и скачку осколков снарядов по мостовой. Это хорошо, когда пушки.
Кажется, что вот сегодня сойдемся и додеремся.
Жена лежала в больнице, очень тяжело больная. Я ходил к ней.
Объявили партийную мобилизацию меньшевиков и правых эсеров. Организация эсэров в Херсоне была легальная.
Незадолго до этого в Херсоне были выборы в Совет. Меньшевиков с эсерами прошло около половины.
На первом заседании Совета, после выслушивания приветствия от местного батальона Чека, коммунисты объявили, что Совет решил послать приветствия Ленину, Троцкому и Красной Армии. Меньшевики объявили, что они вообще Ленина и Троцкого не приветствуют, но принимая во внимание…
Дальше следовало, вероятно… «постольку, поскольку…».
Одним словом, они соглашались подписать приветствие.
Но коммунисты парни ухватливые. Они внесли в качестве наказа для Совета программу партии РКП. Меньшевики за нее не голосовали. Тогда их исключили из Совета.
Мобилизация была произведена их местным комитетом и была без энтузиазма. За нее были местные партийные верхи, среди них мои товарищи по Петроградскому Совету первого созыва – Всеволод Венгеров, работавший в местных профессиональных организациях, и тов<арищ> Печерский.
На мобилизацию меньшевиков откликнулись главным образом местные студенты, числом около 15 человек.
Эсеры смогли мобилизовать кроме комитета еще несколько рабочих.
Я не удержался и вписался к меньшевикам. Именно к ним, чтобы быть со знакомыми.
Сильно ругался на собрании за мобилизацию. Всех нас собрали и отправили на больших телегах на правый фланг в деревню Тегинку, верстах в сорока от Херсона.
Для меня это было очень тяжело. Я надеялся воевать в городе или около города, чтобы иметь возможность видать жену.
Но не первый раз я садился на поезд, не зная, куда он едет. Эсеров мобилизовал товарищ Миткевич, крепкий и узкий человек. На войне он был офицером-подрывником. В местной группе эсеров очень влиятельным руководителем. Группа была легальная, но на платформе большинства партии.
Поехали.
Ехали пустыми полями. Обгоняем большие телеги с евреями, уходящими от белых – от будущих погромов.
Ехали евреи в земледельческую колонию Львово, где они скапливались в таком количестве, что их уже там не били.
Сам я в этой колонии не был. Говорят, что земледелие там слабое. Стоят дома голые, огородов нет. А нравы особенные, львовские.
Ездят, например, торговать отрядами на тачанках, как Махно.
И на тачанках, как у Махно, пулеметы.
Вокруг Львово антисемитизм меньше, чем в других местах. Почему – не знаю.
Въехали мы в Тегинку.
Большое село с церковью, а у церкви колокольня, а на колокольне наблюдатель, внизу трехдюймовка.
Улицы широкие, вечером катается на них начальник роты, и можно завернуть тройку, не замедлив хода на улице.
Не улица прямо, а аэродром.
Дома разные стоят по сторонам. Некоторые – старообрядцев. Народ вообще сборный, говорят вроде как на украинском, а в общем Новороссия, сбродочное место России, без своего языка, без песни, без орнамента, но живут люди «под немца», с черепичной крышей на домах.
Мясо едят каждый день.
Работал над Теккереем. Взял с собой его роман.
Скучали мы. Рота вся русская. Петербургская рота, про Питер вспоминает: «Голодно, – говорят, – а интересно».
Вечером кричат: «На молитву», и поют: «Это есть наш последний и решительный бой».
Вы думаете, я написал эту строку? Я ее спел.
Был недавно за городом под Берлином, обратно попал в забастовку. Трамваев, извозчиков нет, языка не знаю, иду по странам света к себе на Клейстштрассе, а народ идет навстречу, густой народ, и едут еще и на велосипедах. И нет ничего, только народу много, а сердце подымается. Сердце битое, разочарованное. Сердце, которое я должен держать все время в зубах, играет навстречу толпе.
Большая сила.
Пели солдаты, кроме «Интернационала», еще «Варяга» на мотив «Спаси, Господи, люди твоя», и состояли они главным образом из военнопленных.
Страшно знакомый народ.
Не коммунисты, не большевики, даже просто русские солдаты. Нас они встретили хорошо.
Мучились они очень тем, что торчали на Украине, где их явно никто не хотел. Воюй тут со всеми.
Говорили: «Если бы на этой Украине да не уголь, к чертям бы ее, хлеба у нас в Сибири не меньше».
А тут какие-то люди тоже дерутся.
Украинцы, или, вернее, те, кто жил в Тегинке, эти колонисты относились к нам терпеливо.
Кормили мясом, сметаной, свининой. А если бы могли, то кормили бы свиней нами.
На дворах стояли сломанные косилки. Лошадей мы гоняли по своим военным делам. Население было раздето. Не было мешков для хлеба даже. Не в чем было зерно возить.
Голод был уже подготовлен.
Ночью раз пришли белые. Их привезли крестьяне. Напали на нас белые ночью. Стояли мы по избам. Стрельба была. И ушли белые на свой правый белый берег.
Ночным делом стреляли друг в друга. Я служил себе тихо, больше стоял на часах у моста. Проверял у всех документы.
Одет был в полотняную шапку с полями – крестьяне называли ее шляпкой, в зеленый костюм из суконной портьеры с матросским воротом и в полотняное пальто из хорошего плотного половика, с пряжкой от вещевого мешка.
В Петербурге не удивлялись, а крестьяне огорчались сильно.
Не то человек, не то барышня.
Один раз пошел на разведку.
Ехали сперва влево по берегу верст на пятнадцать.
Фронт редкий-редкий, человека три на версту.
Там встретили нас кавказцы-кавалеристы в черных бурках. Театрально нагибаясь, говорили с нами с лошадей, скакали по берегу. Около темных изб – никого.
А Днепр тихий, и лодок не приготовлено.
Сели в какую-то дрянь, весла достали, как зубочистки.
Поехали, начали тонуть, лодки дырявые, а у нас пулемет. Доплыли до тихой мели – высадились.
Пошли по резкому рубленому камышу, а нога скользит в деревянных сандалиях.
Идем, натыкаемся на пятнистых, приятных на ощупь шелковых коров.
Доходим до речки, не знаем, как перейти. Чепуха, посылаем разведку. Разведка не возвращается. Собираемся кучкой, курим, ругаем своего начальника.
Наш унтер-офицер заговаривает со мной о значении связи вообще. Курим. Пулемет трехногий стоит на песке, как стул. Нет сторожевого охранения. Впечатление, что люди воюют не всерьез, а взяли и отложили вдруг войну в сторону.
Розовой стала река, вошли в теплую воду, сняли тяжелую лодку, поплыли обратно.
Приплыли. Всю дорогу отчерпывали воду шапками.
Все не всерьез.
Много ходил я по свету и видел разные войны, и все у меня впечатление, что был я в дырке от бублика.
