Юрий Гончаров - Волки
Эти двое были: сама фрау Коплих и ее лучший воспитанник – лев Цезарь.
Фрау Коплих несколько недоуменно смотрела сверху вниз на толстячка директора, ни слова не понимая из того, что он ей горячо втолковывал. Ее помощник пытался объяснить по-немецки то, что говорил директор, но она лишь презрительно кривила губы и пожимала костлявыми плечами. «Что? Цезарь убил этого человека? Verflucht! (Проклятие!) Но кто просил его лезть в клетку ко льву? Цезарь никогда не любил этого неопрятного schmutzfink (грязнулю)… Цезарь очень ценный и чистоплотный порядочный зверь, а от этого trinkenbold (пьяницы) всегда так дурно пахло!..»
Который раз лейтенант Мрыхин пытался водворить тишину и порядок – все было напрасно. Говорили все наперебой, большого труда стоило восстановить на протокольном листе картину происшедшего.
Картина же эта была такова.
Рабочий цирка Арчил Авалиани последнее время часто пьянствовал, небрежно относился к своим обязанностям. Были случаи, когда клетки оставались неубранными, не вовремя накормлены звери. Вчера, например, он отсутствовал почти всю вторую половину дня, не вышел на работу к вечернему представлению. Перед тем как оставить зверей на ночь, помощник фрау Коплих обнаружил некоторую неисправность в замке той клетки, где помещался лев по имени Цезарь. Во избежание несчастного случая (Unglucksfall) фрау Коплих приказала перевести льва в порожнюю соседнюю клетку. Когда стали перегонять туда Цезаря, последний чихал, отфыркивался, не желал переходить в новое помещение. Было очевидно, что оно ему не нравится. В этот момент кто-то из служащих цирка обнаружил в углу пустой клетки, под кучей соломы, маленький чемоданчик и подушку, принадлежавшие, по показанию ночного сторожа, рабочему Арчилу Авалиани. На удивленный вопрос фрау Коплих – как сюда попали эти вещи? – сторож показал, что эта пустая клетка служила вышеупомянутому Авалиани ночлегом. После удаления из клетки его вещей лев по имени Цезарь, хотя некоторое время и оказывал сопротивление, но все же в конце концов вошел в клетку. Чемоданчик же и грязная подушка, принадлежавшие Авалиани, были за отсутствием последнего водворены в помещение для рабочего инвентаря. Во втором часу ночи, по показаниям дежурного пожарника и все того же сторожа, в цирке внезапно погас свет. Оба они, то есть сторож и пожарник, поспешили к распределительному щитку проверить причину аварии, и в это именно время услышали как бы осторожные шаги в той части конюшен, где помещались хищники фрау Коплих, затем лязг дверной задвижки и почти одновременно – грохот и рев льва. При свете электрического фонаря они увидели лежащего на полу клетки и уже мертвого Арчила Авалиани, видимо, убитого львом Цезарем. Но сам лев находился в противоположной стороне клетки и, поскольку от Авалиани сильно пахло алкоголем, терзать убитого не решался, а только фыркал и рычал. Электричество же было кем-то выключено, но кем именно – установить не удалось.
Лейтенант заканчивал протокол, когда в цирке появились Баранников, Костя, Келелейкин и Елизавета Мухаметжанова.
Мертвый Икс лежал на пестрых ящиках из звериного реквизита фрау Коплих.
– Самый он и есть! – едва взглянув на труп, решительно сказал Келелейкин.
– Господи боже мой! – испуганно задохнулась Елизавета Петровна. – Да неужли ж и взаправду Яков?!
– Сомневаетесь? – спросил Костя.
– Так ведь тридцать лет почти, подумайте! – В голосе Елизаветы Петровны слышалось скорее удивление и растерянность, чем горе. – Вся, можно сказать, жизнь…
Дрожащими пальцами она расстегнула ворот грязной рубахи убитого. Под левой ключицей темнело круглое, величиною с двугривенный, поросшее темными волосками родимое пятнышко.
– Он! – прошептала Елизавета. – Он…
– Кто? – спросил Баранников.
– Муж… Яков Ибрагимович…
Все притихли, понимая, что тут уже не просто несчастный случай, а какая-то нехорошая, темная и даже, может быть, преступная история. Сама фрау Коплих изобразила на своем деревянном лице некоторое подобие любопытства. Один Цезарь по-прежнему презрительно безмолствовал.
– Ну, вот он, твой Икс, – указал Костя Баранникову на мертвеца. – Родной братец погибшего Мязина. Человек, на котором так неожиданно сошлись наши с тобой пути… Где его вещи? – обратился он к директору.
– Да какие там вещи! – насмешливо сказал сторож. – Тряпье, мусор… Пожалуйте сюда.
Он повел Баранникова и Костю куда-то в глубь звериного сарая.
– Выходит, Арчил-то наш и не Арчил вовсе? – удивленно перешептывались униформисты. – Яков, понимаешь, какой-то…
– Шпиён, что ли?
– А черт его знает, прощалыгу! Может, и шпиён, что ж такого удивительного…
Лейтенант безуспешно уговаривал людей разойтись по местам:
– Ну, чего не видали, уважаемые? Подумаешь, дело какое – зверь человека задрал! Он, ежели желаете знать, быка одним ударом кончает… Давайте, давайте, товарищи, освобождайте помещение! Ну, вот вы, папаша… ну чего тут не видали? И вы тоже, гражданка! Будьте любезны… Этак вся улица набежит, работать невозможно…
Последние слова лейтенанта относились к скромному старичку в габардиновом плаще, который в сопровождении какой-то женщины упорно протискивался сквозь толпу.
Пробившись наконец вперед, старичок хотел было что-то сказать лейтенанту, но тут показался Костя. Он быстро шел, громко, оживленно разговаривая с Баранниковым, одной рукой прижимая к груди какое-то невероятно грязное, засаленное подобие подушки, держа в другой маленький ободранный чемоданчик.
До сих пор угрюмо, презрительно молчавший Цезарь заволновался и издал вдруг такой громоподобный, захлебывающийся рев, что толпившиеся возле клеток люди дрогнули и попятились назад. Женщина, сопровождавшая габардинового старичка, испуганно взвизгнула и спряталась за его спину.
– Максим Петрович! – обрадованно воскликнул Костя. – Какими судьбами? Здравствуйте, Евгения Васильевна! Вот, Виктор, позволь тебе представить – учитель мой и вроде бы даже крестный – капитан Щетинин…
– Очень приятно, – вежливо поклонился Максим Петрович.
– А это, – продолжал Костя, кивая в сторону человека, лежащего на ящиках, – это – инженер Георгий Федорович Леснянский… Узнаете своего супруга? – обернулся Костя к онемевшей Изваловой. – Он?
Баранников закрывает дело
– Скажи, пожалуйста, вода – и холодная, и горячая, и какая только хочешь!.. Я когда на карту поглядел, где это Кугуш-Кабан такой, думаю – ну, край света! Затерянный мир или что-нибудь в этом роде… А тут, оказывается, шествие разума, размаха шаги саженьи! Нет, что ни говори, а все-таки город имеет свои преимущества. Вот хотя бы в этом смысле взять – в смысле удобств…
– Как же это вас Марья Федоровна-то отпустила? – спросил Костя с улыбкой, подавая Максиму Петровичу полотенце.
– Так ведь что сделаешь: Извалова-то ехать одна наотрез отказалась! «Опознавать? – говорит. – А он уже в тюрьме?» – «Еще нет, но вот если опознаете, – говорю, – будет в тюрьме». – «Значит, он еще на свободе ходит? И не просите, не поеду! А если я с ним невзначай столкнусь? Он же меня прирежет, негодяй!» Ох, и натерпелся же я с ней! И вещи ее таскай, и беспрерывно о чем-нибудь для нее хлопочи… То ее тошнит в самолете – добывай ей у проводниц лимонад. А добудешь – она уже лимонада не хочет, ей бы чего-нибудь кисленького или солененького. Погоди, вот назад поедем – узнаешь сам, что это за дама, если еще до сих пор не узнал… Да, так отчего же все-таки в этом вашем Кугуш-Кабане так чудно: тюрьма на улице Свободы, а кладбище – на улице Веселой?
После умывания теплой водой Максим Петрович порозовел, заметно омолодился, даже морщины его как будто разгладились. Придирчиво, ища изъяны, он посмотрел на себя в зеркало, пригладил ладонью на лысой макушке белесый пушок, потрогал подбородок: не следует ли побриться? Ему очень хотелось еще что-нибудь сделать с собою в располагающей к этому белоснежной, выложенной кафельной плиткой баранниковской ванной комнате, но ничего больше не требовалось. Щетина на подбородке еще ничуть не отросла.
С сожалением Максим Петрович оторвался от зеркала и кранов и, покряхтывая, потянулся к висящему на крючке суконному пиджаку, облачаться в который у него явно не имелось желания. Попарился же он в этом сукне! Да еще его угораздило габардиновый макинтош сверху натянуть! Это, несомненно, Марья Федоровна уговорила. Услыхала, что Кугуш-Кабан в северной стороне, и взволновалась: там же холодно, поди, вечная мерзлота, как бы Максиму Петровичу не простыть, не застудить свои радикулиты!
– Да бросьте, не надевайте, отдохните от своих доспехов! – сказал Костя, останавливая руки Максима Петровича и уводя его за собою в комнату, где, звеня посудой, хлопотал Баранников.
Стол ломился от яств – выразился бы романист карамзинского времени, взглянув на то, что сотворил Баранников, чтобы наконец-таки за несколько суток по-настоящему поесть, но, главное, от радости, что мязинская история, еще утром казавшаяся зашедшей в безнадежный и безвыходный тупик, так неожиданно и блистательно завершилась.
