Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
Носилки Букварь с Кешкой таскали быстро, к Кизиру спускались бегом. Бежали по самой бровке дороги над оврагом, вырытым экскаваторами, глубоким, рыжим от глины. На дне ямы суетились маленькие тоннельщики в рыже-зеленых брезентовых робах и шахтерских касках. К горе тянулись серые нитки рельсов, и по ним катились игрушечные вагонетки с голубым и рыжим камнем.
А наверху, на втором ярусе, работали дорожники со своими носилками. Горе, наверное, не было скучно. Да и Саянам тоже.
– Сейчас бы вертолет – и над всей трассой! – сказал Букварь. – Посмотреть.
Пообедать заскочили в столовую, справились минут за двадцать и снова пошли вниз. На дороге их обступили шоферы. «Ну как?» – «А так, – махнул рукой Николай, – вряд ли успеем сегодня». Лица у шоферов стали кислые. Шоферы качали головами. «Мне, понимаешь, надо медикаменты в больницу», – заохал парень со шрамом.
– Может, сегодня? – уже внизу сказал Спиркин.
– Надо сегодня, – кивнул Николай.
Теперь пар шел уже не от камней, а от людей. Они спешили и не считали часов. Солнце следило за временем.
Букварь вспомнил бой за просеку. Сегодня они словно ставили мост на дороге, соединяли два булыжных берега. «Быстрее, быстрее!» – шептал своим рукам, своим ногам Букварь. И Кешка, наверное, шептал: «Быстрее!» И Кешка, наверное, вспомнил просеку. Все вспомнили. И снова Букварь любовался красотой их тел, работой их мускулов и стирал с носа капельки пота.
Солнце спускалось к сопкам. Шоферы, шурша щебнем, сошли по горе и скинули ватники и сапоги, встали на дороге рядом.
– Ну все, – сказал Николай.
Как тогда, когда упала последняя сосна в лесу, не верилось, что все, что уложен последний камень – и все, что работа кончилась, что по этому самому спуску можно ездить вверх и вниз. Мастер обошел весь участок, дотронулся, наверное, до каждого камня, поползал на коленях по булыжным заплатам и кивнул головой: «Все!»
Регулировщики засуетились у столовой. Захлопали дверцы кабин. Заревели моторы, загудели от радости машины, напряглось, готовое рвануться, стальное стадо.
Первым тронулся неторопливый каток, спускался вниз словно нехотя, шуршал, скрипел щебнем, вдавливал его в камни, в гору Бурлук, чтобы надежнее, ровнее лежал он. Пробовал дорогу на зуб, на вкус, шлифовал ее. Развернулся и замер внизу, у Кизира.
Регулировщики закричали шоферам. Машины ревели и дрожали, словно ждали стартового сигнала на автогонках. Плавно тронулись первые «ЗИЛы» с красными флажками; они везли в кузовах взрывчатку, осторожно спускались к Кизиру, к инспектору-катку. За ними повел свою машину, груженную ящиками и коробками с медикаментами, шофер со шрамом. Двинулось все ревущее стадо. Ожила, зашумела, понеслась по Саянам жизнь – лента булыжного транспортера двигалась все быстрее и быстрее.
Ребята стояли на горе, над дорогой, и смотрели на разбуженное ими движение. Шоферы высовывались из кабин и махали им руками. И они смеялись и махали руками, лопатами и кирками.
Потом они молча, усталые, поднимались к столовой, гремели рукомойниками, терли лицо серыми шершавыми полотенцами. Заказали по два шницеля с картофельным пюре и по три стакана клюквенного киселя. Кешка прибежал, пристроил свои тарелки на голубом столе, окантованном алюминиевыми планками, зашептал быстро:
– Ребята, тут есть пиво минусинское…
За пивом двинулись всей бригадой, и курагинские пошли тоже. Директорша столовой покачала головой:
– Ну что вы, мальчики! Вы взгляните на часы. Мы же вас и так кормим после рабочего дня. Все бочки у нас закрытые. Не возьмете же вы целую бочку!
– Во! Нам как раз нужна бочка! – заявил Кешка.
– Раз в жизни можно! – сказал Николай.
Ребята смеялись, галдели, шутили, всем вдруг захотелось купить сейчас бочку минусинского пива, целую бочку с деревянной пробкой. Директорша рассердилась, а потом поняла, что ребята говорят всерьез, пожала плечами, пересчитала протянутые ей деньги и повела толпу за собой. На полу под плитами и возле плит стояли и лежали приземистые пузатые бочки.
Бочку с шумом, дурачась, выкатили через кухонную дверь во двор столовой, на траву. Тут же, на траве, на самой вершине горы Бурлук, выбили деревянную пробку, вставили резиновый шланг и стали разливать пиво в прозрачные толстобокие кружки.
Пиво было горьковатое, холодное и вкусное. Пили его не спеша, усевшись на траву, смотрели, как заходило солнце. С горы, с самой ее вершины, тайга была видна на десятки километров, зеленая шкура горбатой саянской земли, – неподвижная, словно нарисованная. Внизу бежал Кизир, ломался под тупым углом, поворачивал к Тубе. Белела за Кизиром, за сопками двухголовая вершина горы Джелинды.
Букварь полулежал на траве, держал в руке кружку и думал о том, что он очень доволен этим светлым, солнечным днем. И жарой, и работой, и машинами, спешившими открыть движение по трассе, и тайгой под его ногами, и бочкой пива, которую они с ребятами купили. Давно он не испытывал такой радости. И Букварь понял, что именно сейчас он отбросит к черту все, что не давало ему покоя в последние дни.
– Смотрите, какие облака! – сказал Виталий. – Облакам всегда везло. Люди любят сравнивать их с чем-нибудь. Особенно если им нечего делать… По этим сравнениям можно изучать историю… Сравнивали их с верблюдом, с паровозом, с автомобилями. Теперь все чаще сравнивают с атомным грибом… А эти…
– Слушай, Николай, – шепнул Букварь, – я вот все хочу спросить тебя… Понимаешь, какая штука… Тут Кешка как-то сказал мне, что ты ездил на Тринадцатый километр из-за женщин. Он врал, конечно?..
Николай пил пиво и смотрел Букварю в глаза.
– Нет, – сказал Николай. – Он не врал.
– То есть как? – растерялся Букварь.
– Так.
Букварь искал соломинку, но ухватиться было не за что, и он спросил о том же, о чем спрашивал Кешку:
– А как же Ольга?
Двухголовая белая вершина Джелинды закачалась, задрожала зеленая шкура горбатой земли.
– С ней ерунда получилась… С ней не надо было… Не такой она человек…
– Но ведь ты любил ее…
– Пожалуй, нет…
Николай допил кружку и встал. Он стоял, расставив ноги в начищенных сапогах, и улыбался. Улыбка у него начиналась с той самой единственной ямки на левой щеке.
– Брось ты, Букварь. Ты будешь думать об этом и переживать. Я тоже в свое время думал и переживал. И ты поймешь. Просто жизнь – очень сложная штука…
Небо сразу стало черным. И тайга стала черной. И пиво в кружке – черным. Надо было вскочить и закричать на всю эту черную тайгу, бить кулаками по черному небу.
Но Букварь не вскочил и не стал кричать. Не смог. Это сказал не Кешка, а Николай. Значит, он, Букварь, на самом деле молокосос и ни черта не понимает.
Он поднес к губам кружку и допил черное пиво.
28По дороге, бежавшей вниз окраиной поселка под арку с розовым флагом и дальше к спасенному мосту над успокоившейся Джебью и к самому Артемовску, цепочкой шагали строители. Шли в душный клуб Седьмого километра – артемовского пригорода – танцевать и смотреть кино.
По дороге двигалось отмытое и принарядившееся Кошурниково.
Букварь постоял молча и побрел в общежитие. Николая в комнате не было. На одеяле, уткнувшись лицом в голубую стену, бросив ботинки под кровать, спал Виталий. Букварь стащил сапоги и лег на спину.
Солнце жарило его и щекотало ему нос и щеки. Он покрутился на колючем коричневом одеяле, но заснуть не смог, и дремота не приходила.
– Виталий, – сказал Букварь, – как ты можешь спать при таком солнце?
Глаза Букваря изучали потолок, все паутиночьи трещины на нем и не могли увидеть, как отнесся Виталий к его словам.
– Нет, на самом деле? Я вот никак не засну.
Соседняя кровать заскрипела, вздрогнула, и по запаху, по щелчку зажигалки Букварь понял, что Виталий закурил.
– Можно и при солнце, – сказал Виталий.
Он, наверное, зевнул, потому что слово «солнце» получилось у него длинным и исковерканным, и Букварь хотел сказать ему: «Ладно. Спи, пожалуйста». Но сказал он другое:
– И все же я никак не могу понять. Вот, знаешь, солнечный спектр раскладывается на семь цветов. Они лежат рядом, яркие и нарядные, как цветные карандаши в коробке. И я принимаю разумом, что эти разные цвета образуют один – белый. Но я никак не могу принять, что человек складывается из разных цветов – красных, черных, зеленых…
Виталий молчал, аккуратные и ровные дымовые кольца, переливаясь с боку на бок, лениво поднимались вверх и к окну, и Букварь подумал, что Виталий не понял его.
– Как совместить смелость человека, энергию его, искренность с подлостью? Эдельвейс – и пошлые слова о «бабах»? Разве все это может составить один цвет? Ты понимаешь меня?
Букварь услышал, как сетка кровати заскрипела, как Виталий повернулся и как ноги его опустились на пол. Букварь приподнялся на локтях. Виталий, сидя на одеяле, пытался найти что-то в кармане брюк и куртки.
