Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
— Подумай сам, ты не маленький, — говорил Михайла. — Еню забрили, завтра он уезжает, за верстаком тебе, как ученику, дела не наберётся. А до осени попасёшь — пригодится.
Но гораздо убедительней повлиял на Терёшу и успокоил его наедине Копыто. Перед тем как ехать на военную службу, Копыто увёл Терёшу в поскотину, где паслось попихинское стадо. Сели на лужок. Земля была сухая и тёплая. По сторонам, в низкорослом ольшанике, бродили телята. Сытые коровы дремали.
Копыто встал и внимательно посмотрел по сторонам: нет ли кого из людей поблизости? Убедившись, что никто их с Терёшей не видит, он вынул из кармана штанов острый самодельный нож, сделанный из стального обломка косы, и провёл по земле черту вокруг себя и Терёши.
— Чур отсюда не выходить, — сказал он повелительно, — иначе худо тебе будет.
И, воткнув нож в землю посредине круга, Копыто снова сел на лужок, посмотрел Терёше в глаза пристально и сурово. Тот в недоумении почувствовал, как озноб пробежал по его телу, а на лбу выступил горячий пот и сразу же остыл. Копыто заметил это и сказал, не меняя голоса:
— Ты не бойся. Я тебя любил и люблю и тебе одному лишь выдам большую тайну…
Терёша облегчённо вздохнул. Страх исчез, появилось любопытство, хотел усмехнуться, но улыбка была бы не к месту: слишком серьёзен, не похож сам на себя Копыто. Морщины у него на лице после бритья вытянулись. На подбородке бритва оставила кровавые порезы, они были заклеены курительной бумагой, а сквозь бумагу была заметна запёкшаяся кровь, как ржавчина. Дрожащие губы Копыта шептали:
— Смотри, Терёша, чтоб никто этого не знал! Побожись!
Терёша повиновался:
— Вот те крест, ей-богу никому, никому и никогда не пикну.
— То-то, смотри! Скажи: «Лопните мои глаза, если кто узнает эту тайну».
Терёша вслед за Копытом повторил клятву.
— Ну, вот, теперь можно.
Копыто снял с левой ноги сапог, вывернул голенище, достал из-под подклейки тщательно завёрнутый в тряпку пакет и, подавая Терёше сказал:
— Возьми и сохрани себе: это «пастушеская статья», я десять рублей заплатил за эту сказку. Очень помогает. За все годы моего пастушества ни одной коровы не пропало, ни одной телушки. Вот какая это штука!..
— Можно развернуть?
— Можно.
— И прочитать можно?
— Только в кругу. Прочитай тихонечко, а я послушаю.
Терёша осторожно развернул тряпку и ещё осторожнее извлёк из неё свёрнутую, затасканную, пожелтевшую бумагу. Копыто предостерёг:
— Держи крепче, чтобы ветром за круг не вынесло. Иначе вся сила этой грамоты пропадёт.
Терёша крепко, дрожащими пальцами вцепился в бумагу и, склонившись над ней, стал разглядывать некрасивый древний почерк.
— Поймёшь ли? — спросил Копыто.
— Пойму кое-как…
И, полушопотом, запинаясь, Терёша стал читать колдовской пастушеский заговор от всякого случая.
— «Сия молитва — заговор, Николина ограда, тын железной от небеси и до земли, от востока и до запада, от юга и до севера — со всех четырёх сторон около меня, раба божия пастыря, и около моего любимого стада, крестьянского живота, аминем замкнута…».
— Ну, и написано! — изумился Терёша, прочитав всё до конца, и задумался: верить или не верить в чудодейственную силу этой неказистой грамоты?
Копыто, угадав его мысли, заговорил строго:
— Тут, брат, всё как есть правда сущая и очень большая помощь в пастушьем деле. До смерти бы пас, если бы не война, а про эту бумагу никто, даже Алёха Турка, не знает, и твой покойный отец не знал. Вот как я умел хранить. Теперь она мне ни к чему, а тебе пригодится… Ты тоже спрячь в голенище за подклейку и зашей дратвой.
— Я думаю, это пустяки! — усомнился Терёша.
— Дурак, вот что! — возразил Копыто и для пущей убедительности рассказал Терёше тут же придуманную им историю: — Однажды — дело под осень было — пасу я коров, и вдруг с репища прямо на стадо ковыляет медведь, такой пудов на осьмнадцать, а может чуть полегче. А у меня эта бумага всегда в голенище. Потрогал я её. «Стой, — думаю. — Что дальше будет?». А коровушки мои стоят как вкопанные и ничегошеньки не испугались: Медведь подошёл к ним, каждую пообнимал, понюхал и не обидел ни одной, ушёл вон в ту рощу. Медведю-то показалось, что это не коровы, а пни берёзовые. Вот, а ты не веришь! Молоденек ещё не верить…
— Ладно, — схитрил Терёша, — сберегу я эту бумагу, раз она такая…
День ещё не успел кончиться. Раньше обычного сегодня они пригнали в Попиху коровье стадо. У Михайлы под окном стояла наготове запряжённая лошадь.
В избе шли приготовления к отъезду Еньки. Терёша зашёл с ним проститься. С причетом плакала Клавдя. Михайла ворчал:
— Отстань, дура! Не над покойником причитаешь-то.
Молодуха Фрося отмерила Еньке два аршина холста на запасные портянки и зашила ему в гашник четвертную бумажку. Енька стоял на коленях перед раскрытым зелёным сундучком, прибивая к внутренней стороне крышки деревянную иконку — отцовское благословение.
Через несколько минут откормленная бойкая лошадёнка во весь дух неслась по пыльной дороге. Грохот колёс заглушал затянутую Енькой песню.
Пос-с-ледний нынешний денёчек
Гу-у-ляю с вами я, друзья…
В тот же самый час из Попихи пешком по большой тропе с берестяной кошёлкой за спиной тронулся через болото, напрямик к селу, Колька Копыто. Далеко за околицу провожали его два верных друга — Алексей Турка и смышлёный не по своим годам Терёша.
XXIV
Нерадостно жилось солдатке Фросе. Письма от Еньки приходили редко. Если когда и писал, то в его письмах ничего не было, кроме низких поклонов всем родным и просьбы родительского благословения у отца-батюшки. Фрося не раз проливала слёзы, жалуясь на свою участь и попрекая себя за то, что не во-время чорт её вынес замуж. Ночами она подолгу не спала, ворочалась с боку на бок на скрипучей деревянной кровати за шкафом в углу горницы и думала:
«Жди вот его, когда вернётся, может, без руки, либо без ноги, — на что такого!».
Зиму прожили без перемен. Все, кроме Терёши, тосковали по Еньке, а Еньку в это время переводили из части в часть, из города в город. От Копыта вестей не было: он знал, что плачущих по нём в Попихе не осталось. Уехал и как в воду канул. О Пашке Косарёве также
