С добрым утром, Марина - Андрей Яковлевич Фесенко
Она зажмурилась, раскачиваясь из стороны в сторону, должно быть захваченная горькими воспоминаниями. Марина боялась, что старуха опять расплачется, но глаза у той были сухие, немигающе смотрели вдоль улицы, по которой, поднимая утреннюю пыль, удалялся грузовик.
— Жила, работала, а с чем под старость осталась? — вдруг произнесла она глухо. — С разбитым корытом осталась. Как в той сказке про рыбака и рыбку.
— Что ж так получилось? — помедлив, спросила Марина.
— Всяко может произойти. Жизня!
— У вас в семье плохо?
— Не в семье дело. Говорю ж тебе: несправедливости кругом много. Вон Чугункова героиня у нас, другим ордена на грудь повесили… А я как была баба безызвестная, так ею и помру…
Ноздри старухи раздулись, затрепетали. Марина взялась было за коромысло, но та удержала ее. Теперь старуха заговорила тихо, печально, как бы исповедуясь:
— Прежде я была работящая, никакой работы не боялась. Только вот горе досаждало, на пятки мне наступало. Жизня!.. Разные болезни научились побеждать, сердце из одной груди в другую пересаживают, а с горем не могут справиться. Сколько его взваливается на плечи человека — страсть! Кого ни возьми, у всех какое-либо горе.
Старуха была довольна, что ее участливо слушала молоденькая девушка, даже чуточку приободрилась. Видно, ей было все равно, кому излить свою душу — лишь бы выговориться, вспомнить прожитое, пожаловаться на судьбу-мачеху. Марина сидела внимательная, притихшая.
— Я как поступала? — продолжала после паузы старуха. — Не поддавалась горю. Ежли сказать правду, любила погулять да выпить. А почему? Все работала, гнула спину, радости почти никакой. А горя — его не сосчитать! То с войны не вернулся мой Порфирий Порфирьевич, то дочка умерла от родов, то сын перебрался в Сибирь да и забыл старую мать, то обидят люди… Насозываешь, бывало, в дом баб, поставишь угощеньице да водочки, оно и повеселеет на душе. Иной раз этак три денька, а то и весь пяток гуляем, на работу не ходим. Ну, а колхозному начальству, конечно, это не по нраву. Сколь раз на собраниях меня распекали, а того понять не могли, что рюмкой-то я от горя отбивалась… Вот так-то и отвели меня от ветеранов труда, пенсию дали самую маленькую — курам на смех. Теперь уж совсем стара стала, живу с внучкой Ленкой Кругловой, да и та цельные дни в Фирсановке на почте проводит, замуж скоро выскочит, и останусь я одна-одинешенька с козой Лупоглазкой…
Старуха умолкла. Марина прониклась к ней нестерпимой жалостью, решила проводить ее до самого дома. Они встали с камня и пошли. Улочка была тихая, безлюдная, лишь белели гуси на траве-мураве.
Дом старухи стоял в конце улочки, массивный, квадратный, но мрачный, окна смотрели тускло, как и глаза хозяйки. Во дворе на привязи лежала большерогая коза. Заметив приближавшуюся хозяйку, она вскочила и, натянув веревку, встав на дыбы, заколотила передними копытцами о забор.
— Спасибо тебе, добрая душа! — сказала старуха Марине. — Вот мой дом и моя Лупоглазка.
Почему-то она не разрешила девушке зайти во двор, сняла с ее плеча коромысло.
— Давайте помогу вам развесить белье! — предложила Марина. — Мне нетрудно.
Но старуха уже закрыла за собой калитку.
— Ладно, милая, иди своей дорогой, иди. А на досуге можешь зайти в гости к бабке Шаталихе, буду рада… Мой-то Порфирий Порфирьевич вторым записался в колхоз, телку и гусей на общественный двор свели. Многое могу порассказать!.. Хотя молодые не очень-то интересуются прошлым. Спроси у них, кто такая бабка Шаталиха, где живет, — не ответят. Про других в газетах пишут и по радио передают, а я забытая бабка…
Старуха принялась развешивать во дворе белье, а коза ходила за нею и блеяла. У Марины вдруг появилось такое ощущение, будто она на что-то накололась, и теперь ранка ныла, болела. Она вышагивала вдоль заборов, посматривала во дворы, а мысли ее были заняты бабкой Шаталихой. Обиженная она, а на что? Кто ее обидел? Почему старая, отработавшая свое на гремякинской земле женщина живет с такой страшной болью в душе? Как ей помочь?
Марина оглянулась: старуха все еще ходила по двору. Издали дом ее казался вросшим в землю по самые окна. В некоторых дворах бегали ребятишки, показывались на крыльце женщины. Кто они, эти люди? Кто живет вон в том ладном, крытом шифером доме? И вон в том — с зелеными ставнями? И в этом — с желтой верандой? Может, какой-нибудь уважаемый бригадир или тракторист, награжденный орденом. А может, скромная труженица, вроде бабки Шаталихи?..
«Отчего в Гремякине улицы немые и безмолвные? — внезапно подумалось Марине, и она даже покачала головой. — Написать бы дощечки и прибить над окнами. Живет, мол, тут старая колхозница Шаталина, а вон там — лучший механизатор или доярка!»
Мысль эта так понравилась ей, что она ускорила шаги.
— Надо с Евгенией Ивановной посоветоваться! — сказала Марина вслух возле придорожных берез, где она только что сидела со старухой.
Она немного постояла тут, раздумывая о том, что Гремякино полно не только радостной новизны, которую повсюду замечали ее глаза, но и неразгаданных тайн. Кто это сказал: сколько людей, столько и человеческих судеб? В каждом доме, под каждой крышей — свой мир, своя жизнь…
«Вот и хорошо, что одновременно и радости и тайны!» — сказала себе Марина, уже переносясь мыслями от одной недовольной старухи ко всем гремякинцам, к этой реке, блестевшей за кустами, к этому утреннему небу, безоблачно голубевшему над головой…
2
Берег был невысокий, и старые развесистые ивы полоскали свои косы в воде. Желтела полоса мокрого песка, на котором отчетливо выделялись чьи-то следы. Марина увидела под кустом ракитника торчащие удочки, один поплавок нервно дергался. Поблизости никого не было, словно удочки кто-то забыл.
Еще в детдоме ей не раз приходилось ловить с ребятами рыбу в пруду, радоваться удаче, когда хорошо клевало и удавалось подцепить на крючок леща или окунька. Теперь, не мешкая, не задумываясь, где рыболов, куда он запропастился, она рванула на себя удочку с неспокойным поплавком, и в воздухе серебристо блеснула рыбешка. Марина даже вскрикнула от восторга, от счастливого зачина. Под кустом ракитника стояло ведерко с уловом, она бросила в него пойманного окуня и тут же схватилась за другую удочку. И снова трепыхание серебристого тельца в воздухе и всплеск в ведре воды заставили ее рассмеяться. Ей чертовски везло, как опытнейшему рыболову. На некоторое время она замирала в ожидании, когда просигналит поплавок, потом руки ее тянулись к удочке, рывок — и вот уже на ее лице вспыхивает веселое выражение. Тут, на берегу Лузьвы, она совершенно забыла о растревожившей ее встрече с бабкой Шаталихой.
Солнце
